Материалы, представленные в исследовании, решительно восстают против представлений о российском самодержавии как о режиме произвола и неограниченной личной власти монарха. Легко обнаружить, что соответствующие разделы писались с особым воодушевлением. Однако склонность к чрезмерным обобщениям дала себя знать и здесь. Автор доказывает, что государственный строй России развивался нормально, а в начале XX века достиг стадии правовой монархии. После 1906 года перед Россией открывались благоприятные перспективы. Ставшее конституционным, самодержавие могло и должно было подвести общество к цивилизованным либеральным нормам жизни. Именно такие мотивации Миронов считает определяющими в политике верховной власти конца XIX — начала XX века. Даже пресловутые контрреформы Александра III автор предлагает рассматривать не как отход от преобразований 1860-х годов, а как необходимую меру для их неспешной, но зато и более прочной адаптации к реальным потребностям всего российского общества, «а не только его малочисленной образованной части». Рассуждения подобного рода можно было бы принять, если бы историк действительно показал наличие у высшей власти таких благородных стремлений. Научные наблюдения автора в данном случае явно сближаются с политическими позициями умеренных либералов той поры, отчасти октябристов, отчасти правых кадетов, а отчасти и самого П. А. Столыпина. Сохранение сильной исполнительной власти в руках императора расценивается как объективно целесообразное и обеспечивающее плавный переход «к полному конституционализму и правительству, ответственному перед парламентом и, следовательно, перед народом». Если с объективной целесообразностью сильной власти монарха в условиях России согласиться можно, то вот утверждение о гарантиях «плавного перехода» никаких конкретных доказательств не имеет. Гораздо проще доказать обратное — горячее желание верховной власти свернуть с дороги к демократическому конституционному строю. Миронов хорошо знает об искренних стремлениях Николая II ликвидировать Думу или по крайней мере резко ограничить ее политическое значение. Во всяком случае, ощутимый налет политических пристрастий на оценках роли «правовой монархии» делает позицию автора открытой для критики, острота и объективность которой могут зависеть от убеждений его возможных оппонентов. Очень жаль, что в обобщающей книге о жизни русского общества не нашлось специального места для анализа такой специфической «прослойки», какой была отечественная интеллигенция. Судя по всему, этот беспокойный социальный слой не очень симпатичен историку. Однако сыгранная интеллигенцией роль в судьбе России заслуживала большего внимания, чем несколько частных реплик по ее адресу.

При всем том Миронов создал произведение во всех отношениях незаурядное. На все замечания и на любую критику (а недостатка в ней, конечно, не будет) он вправе ответить предложением написать лучше. Сделать это будет невероятно трудно. Если оценивать представленный труд по достигнутым результатам, то надо признать, что это произведение — явление пока беспрецедентное. Колоссальная многокрасочная панорама народной жизни, исторические судьбы сословий, организация и функционирование власти в ее развитии и, наконец, объективная оценка характера российской истории — все эти компоненты обеспечивают за исследованием Миронова выдающееся место в современной отечественной историографии.

Воронеж.

Серия работ, посвященных взаимосвязям политики и культуры в СССР (1917–1991), была задумана профессором славистики Карлом Аймермахером, директором Института русской и советской культуры имени Ю. М. Лотмана в Рурском университете (г. Бохум). Стараниями Ассоциации историков российского общества отечественный читатель смог ознакомиться с тремя книгами из пяти. Общая их черта — бережное отношение к источнику, стремление непременно отразить задуманное von A bis Z, не отклоняясь ни на миллиметр от избранной темы, примерное «следование рамке», делающее устрашающими размеры примечаний — в них попадает все, что, по мнению авторов, напрямую не служит основной задаче. Еще одна особенность — честность исследователей: когда материала не хватает, они не гонятся за объемом; так, Аймермахер, рассматривая период 1917–1932 годов, уложился в тринадцать печатных листов[50]; Дирку Кречмару, пишущему о периоде 1970–1985 годов, по понятным причинам потребовалось чуть больше двадцати[51]. Те же качества присущи и книге Вольфрама Эггелинга, но есть и существенное отличие — автор во многом смотрит на предмет исследования глазами советского человека: должно быть, оттого, что его жена — дочь Камила Икрамова — была не понаслышке знакома с Союзом нерушимым. Это придает работе Эггелинга изюминку — мы-то привыкли, что на нас смотрят как на загадочных пришельцев-марсиан.

Автор кропотливо анализирует причины причудливых изгибов партийной линии от съезда к съезду, от пленума к пленуму. Эггелинг свободно различает оттенки в тоне партийных директив, глядя на мир глазами советского интеллигента, читающего «между строк» газетные передовицы, нисколько не сомневаясь в том, кто является «подлинным организатором литературного процесса».

Эггелингу не всегда удается отойти от безоглядной схематизации, преследующей труды бохумских ученых: сквозь всю книгу проходит, например, неоправданное стремление провести четкую границу между черным (догматиками) и белым (антидогматиками-либералами) и определить тот или иной журнал (писателя) в соответствующую корзину. Зачастую это приводит автора к спорным утверждениям, как-то: объявление «Молодой гвардии» консервативным антиподом «Юности», хотя при редакторстве Котенко и Пришвина линия раздела проходила скорее в области формы, а «никоновский патриотический» период вряд ли уместно награждать эпитетом «консервативный». Встречаются в книге и откровенно неудавшиеся места: так, упрощена история вокруг нашумевшей новомирской статьи А. Г. Дементьева «О традициях и народности» (неверно, например, утверждение, что «новая дискуссия разгорелась в основном вокруг деревенской прозы и изображения русской деревни в современной литературе»).

Лучшими страницами книги выглядят не навороченные обобщения, а элементы живой конкретики, проникающие в канву анализа. Любопытна, например, оценка поездки Хрущева в Вешенскую к Шолохову: «Во-первых, эта встреча служила демонстрацией „подлинного демократизма“ („Такое возможно только у нас“), внутренней связи между руководителем партии и знаменитым писателем как „великими гуманистами“, а также миролюбия страны (в ней говорят не о вооружении, а об искусстве и литературе). Кроме того, включение в событие всей станицы внушает мысль о близости обоих главных действующих лиц к народу».

Взгляд «с той стороны» то и дело обнаруживает свои сильные стороны; внутренняя политико-литературная ситуация органично вписана в мировой контекст: речь идет не только о стремлении понравиться Западу, о дистанцировании с Китаем, но и о таких малозаметных явлениях, как дискуссии о литературе в странах соцлагеря, в частности в Польше (1956 год). Вместе с тем удивительно простодушно развивает Эггелинг мысли Евгения Добренко об эпопеях кочетовского «Октября»: роман признается «хорошим жанром» в среде догматиков, повесть — у антидогматиков.

Выигрышно смотрятся факты, порой умалчиваемые отечественными авторами: так, Эггелинг напоминает о первом выступлении с трибуны в защиту окружающей среды (Шолохов), — или факты, на которых никто не акцентировал внимания ранее, как симптоматичное выступление в 1968 году со статьей в «Правде» («Литература, объединяющая людей») исключенного в свое время из Союза писателей за доносительство Якова Эльсберга. Автор не обходит стороной развитие нового момента культурной политики — награждения писателей: на примере присуждения премий и вручения орденов Эггелинг демонстрирует тактическую гибкость партии в национальном вопросе и в решении проблемы поколений.