У порога Я стою у порога, с которого начал; представления молодости, дерзкие желания — все обернулось безверьем. Я чувствую себя, как после дикой качки, когда из трюма выводят на берег. Я ставил на кон свободу против куша неизмеримо меньшего, а чтобы вернуть ее — в бегах рисковал жизнью. Что искал я — единственную женщину? Будоражащую воображение золотую жилу? Плыли к другим потрясные крали, драгоценные залежи — я пропадал то в воровских малинах, то в лагерных бараках. Но не испытывал к счастливчикам ни грамма зависти. Значит, не здесь зарыта собака. Только зачем я мучаюсь над ответом, вглядываюсь в прошлого расплывчатое лицо? …Я толкаю дверь и вхожу в дом, далеким летом покинутый бедовым огольцом. Чаепитие После русской бани я пью чай с медом, предпочтя эту трапезу другим разносолам. Мед выходит обильным потом, обернувшись всегдашней солью. Сколько ее из меня выпарили на повале, на спецобъектах в степях выжженных. Но судьба с лихвой возмещала потерю поваренной — может, оттого и выжил. Сны и явь Ночь. За окном на деревьях галки умучились от междоусобной войны. Пожелтевшей страницей Евангелия лежит на полу свет луны. Мне снятся картинки детства, волнующие, как в повторном прокате…Этой ночью в соседнем подъезде застрелили предпринимателя. У края Сам выйдя из ночи, поднявшись с илистого дна, я с тревогой говорю дочери: — Не гуляй допоздна! — По этапу исколесив Россию с народом, умеющим и воровать, и жульничать, я наставляю сына: — Не полуночничай по жутким улицам!.. — Видно, мы дошли до точки, до последней черты, если я, пройдя одиночки, страшусь за окном темноты. Странная охотка Недовольный дворник ворчливо разгребает выпавший под Новый год обильный снег — такая щедрость для него не фарт. Я прошу у мужика лопату и под чей-то смех начинаю усердно чистить асфальт. Не меньше уличного трудяги я имею основание ненавидеть непролазную заметь — столько этого снежку пришлось побросать на лежневых дорогах в зоне. Но, видимо, как зажравшегося иногда тянет картошка с солью, так и меня знобкая память. * * * Я не люблю живопись пейзажную — не тянется рука перекреститься, ровно на святые образа. Это искусство почему-то вызывает у меня жалость, как поэт, которому нечего сказать. Отсюда на холстах нескончаемые березки, поля, туманы, прикрывающие тщету духа то игривой веточкой, то палым листом. Но вот «Над вечным покоем» Левитана — и я невольно себя осеняю крестом. В лесу Я стою в лесу подле огромного муравейника и наблюдаю за жизнью его жильцов. Я представил страну, народ одной веры, со схожим, как у братьев, лицом. У них нет ни богатых, ни бедных, все одинаково одеты. Они вместе справляются с болезнями, бедами. И сообща заботятся о детях… Я так размечтался, глядя на неустанных тружеников, что забыл: недавно еще я вертелся таким же муравьем; вставал с будильником; уплетал наскоро всегдашний завтрак. И спешил на завод, ненавидя свой муравейник до колик, до комы. Видимо, стряслось что-то ужасное, равное исчезновению динозавров, если я завидую безликим насекомым. Человек на обочине На обочине дороги, разложив на газете снедь скудную шибко, подкрепляется мужик — похоже, бездомный. По асфальту с шипеньем проносятся «мерсы», джипы, неподалеку красуется вывесками «Макдоналдс». Бродяга с удовольствием уплетает что Бог послал, сродни воронам, галкам. Не завидуя ни сверкающим машинам, проносящимся на бешеных скоростях, ни роскошной забегаловке. Подобные харчи, и тоже сдобренные немолотой сольцей, я шамал в этапах, в пересыльных тюрьмах. А этот на воле лопает забытую мной тюрю и доволен своим местом под солнцем. Какую надо окончить школу — здесь мало строгого лагеря, — чтобы среди соблазнов, играющих, как лучи в призме, считать черный хлеб за великое благо и радоваться жизни? Трапезничающий на обочине мужик — существо, может быть, в высшей степени разумное, но кажется странным в нашей околесице. …Шумная трасса изгибается около леса, и за деревьями ее пульс уже слышится вроде непрерывного зуммера. В поле Прокаленная солнцем пшеница тяжела, слышно золотое дзиньканье осыпающихся зерен. Я стою меж хлебов и отхаркиваю шлак, накопленный за многие годы в зоне. С тех пор, как я вышел, неоглядная ширь влечет меня как проклятого. Здесь каверзной памяти трудно выстроить вышки, натянуть колючую проволоку. …Опольем бегут маслята, грузди — хоть коси косой. Среди звенящего раздолья я ощущаю волю не только глазами, грудью — душой. Крушение Дорога позади, возвращаться поздно — ругать иль оправдывать пройденный путь?.. …В мокрые травы падают звезды и разбиваются в мелкую ртуть. Карасев Евгений Кириллович родился в Твери в 1937 году. Поэт, прозаик, постоянный автор нашего журнала, лауреат премии «Нового мира» за 1996 год. Живет в Твери. А. Солженицын Богатырь К 90-летию со дня рождения А. Т. Твардовского Когда я досиживал лагерный срок ещё при Сталине — как представлялась мне русская литература будущего, после коммунизма? — светлая, искусная, могучая, и о народных же болях, и обо всём перестраданном с революции! — только и мог я мечтать быть достойным той литературы и вписаться в неё. И вот — видные российские литераторы хлынули в эмиграцию, освободились наконец от ненавистной цензуры, и тутошнее общество не игнорирует их, но подхватывает многими издательствами, изданиями, с яркими обложками, находками оформления, рекламами, переводами на языки, — ну, сейчас они нам развернут высокую литературу! |
