Персонажи и страсти по-южному яркие.

Виталька — директор магазина, за сорок лет, всеобщий благодетель и дамский кумир: «Маруся! Как надену канареечный пиджак, песочные штаны, кожаные сандалеты да как пойду на Комсомольское озеро кататься на лодке…»

Женюра (жена его) — «меццо-сопрано», оранжевое бархатное платье, серебряный пояс на бедрах, синие бумажные цветы в волосах, лежит на полу в истерике, изо рта пена (застала мужа в бендежке с балериной и вкатила ему пощечину). — «Нежная женщина жена директора». И таковы-то все любовные коллизии в этой повести. Почти «одесская школа». Почти, да не совсем…

К обозначенному дню дождь шел третий месяц, вокзал, как утверждает Марусечка перед святыми на иконах (не пойдут же проверять), залило до третьего этажа. Стены домов поросли мхом.

На подоконниках поднялся камыш, какая-то толстая трава, росшая прямо из асфальта, брызнула на стену и добралась аж до седьмого этажа, — может, это в нашей, уже советской Колумбии джунгли захватывают город («Сто лет одиночества»).

Во дворе магазина растет толстовский дуб. В бендежке (в чулане) Маруся собирает веником шаровые молнии.

Бурая крыса прогрызла дырку в знамени торга (опять тебе Гоголь!).

В подсобке бакалеи (что может быть прозаичнее?) «кот в мешок с сахаром ссыт». А «санписстанция» не дремлет. Смотри: Чехов, рассказ «Надлежащие меры».

И даже неудачливый сладострастник Митя (приемный сын Марусечки) — одно покушение на любовь, и уже на каторгу — в недалеком детстве своем более всего походит на маленького Гаргантюа — отогнул пожарную лестницу со второго до четвертого этажа своей школы (да возможно ли?), вылил «десять ячеек»(!) разбитых яиц на головы завуча и директора (надо же!).

А очередь — какая раблезианская (или гомерическая?) очередь осаждала Марусин магазин! «Что осталось после очереди. Битый камень, пуговицы, презервативы, портсигары, бомба, торт с кремом, выкидыш, сундук, полсвиньи в мешке, двадцать долларов…» (Я список кораблей прочел до середины.) «Отсортируй, что куда: что в урну, а что в кабинет Витальке снеси…»

А привилегированные искатели пищи — «бархатные дамочки», писатели, артисты, музыканты…

И в мелькании этого карнавала автор напоминает: Митя в тюрьме, у Маруси тоска, Маруся не может есть от тоски, и с равномерностью капель из крана звучит воспоминание-восклик: Митя… Митя… Митя.

Она не может ему помочь, она не может смириться с тем, что случилось. И уже под конец безразмерного дня она видит на задворках мальчишек, напавших втроем на слабака, спасает его «как Митю», и ей становится легче.

И погибла ненароком она от такого же случая, пытаясь защитить какого-то чужого мальчишку.

Перетертая фасоль, выцветшая клеенка (см. цитату выше) — это прощание автора с Марусей. А как же карнавал? А пиршество плоти в рыбном магазине и вокруг, как же из него-то выйти, чем заключить? Ведь Маруся тоже его участница, пусть на скромных ролях, но в эпоху всеобщего дефицита уборщица рыбного магазина не последний человек. Это многим в предместье завидная участь.

И вот в середину эпилога-прощания автор добавила два абзаца. Первый — какую раньше привозили рыбу: балатонский судак, форель, белуга, осетр, стерлядка. И как готовить уху из четырех сортов рыбы (со стерлядкой), и как жарить форель «колечком».

И второй. «Все было. Привозили омаров, лангустов, угрей, крабов, живых и копченых, сардины, лососей… Маруся всего покушала. И икру черную со взбитыми сливками или с растертым луком и хоро-ошим оливковым маслом. И вареники, фаршированные легкими, и клецки из мозга, и раковое масло, и суп из абрикосов, и зажаренную, откормленную орехами индейку, и пончики, тающие во рту, легкие, как пена».

Вот, оказывается, какие изысканно сытные праздники были в советской Марусиной жизни. А нас, теперешних, автор приглашает на жареных карасиков. «Маленькая рыбка, жареный карась, где твоя улыбка, что была вчерась?»

Это где же теперь надо работать, чтобы уху из стерляди варить? Опять у «бабаев». Поди попади.

Есть в этом прошитом литературными аллюзиями тексте еще один намек. Выйти в финал повести с рецептами изысканных блюд необычно. Но что-то знакомое брезжит в этой необычности. Заглядываю в текст, и от слова «возьмите» вдруг падает луч в совсем другой сюжет, из другой жизни.

Лежит на койке почти слепая колченогая старуха и не очень надеется выйти живой из больницы. Она рассказывает свою жизнь. И встает перед нами город Чириков в Белоруссии, не менее мифический, чем тот южный, у Васильевой. Женщина эта прожила крупную сложную жизнь. Ее не отразишь в зеркале одного дня. Она как бы сама с помощью автора рассказывает свои новеллы, язык ее богат, сентенции ее стоит заметить и пустить в оборот.

По ремеслу и по искусству она кухарка, царица кухарок. То есть тоже вроде как Маруся — из простых и около богатых. Но в отличие от Маруси она полноправный и яркий участник действа жизни. В том числе и сакрального действа. Ей есть что оставить миру. И поэтому долгие ее рассказы заканчиваются рецепом пасхального кулича: «И берем сорок яиц! Меньше нельзя — число такое — сорок!.. А это рецепт понятно, что кулича. На что еще сорок яиц не жалко?.. А печется в Чистый Четверг…» И еще на страницу, как печь с «чистою душою и мыслями тихими». Ну и последний абзац: «Блаженной памяти Натальи-кухарки и Мити-музыканта, их друзей и сродников… сопутствовавших им во дни их в этой последней юдоли скорби и веселия».

Так кончается «Разновразие» Ирины Поволоцкой, напечатанное в «Новом мире» в 1997 году и потом, в 1998-м, в ее книге. Удивительные бывают совпадения. Может, рецепты русской еды носятся в воздухе как женский протест против йогуртов и «Макдоналдсов», умаляющих значение женщины в доме? Может, изображение этих не ангажированных властью судеб пришлось в масть нашему времени? И самое это изображение несет отблеск нашего времени? А может, новизна приема соблазнительна для восприимчивого человека? Предоставляю это решить читателям обеих повестей. Конечно, я согласна с Андреем Немзером: «Моя Марусечка» — по-настоящему новая, свободная, «хорошо сделанная» проза. Встречаются отдельные огрехи: то вдруг «нервные крестьянки» ждут у ворот пакетов с селедкой по двойной, «черной» цене, то Маруся якобы угощает Витальку (директора) оливками, не домашним чем, — или удивить хотела?

Но это мелочи. Повесть читается легко и с увлечением. И еще есть — тоже у Немзера («Замечательное десятилетие» — «Новый мир», 2000, № 1) — меткое определение: «певучая повесть».

Определение понятно. «Моя Марусечка» — это название песенки прошедших годов. Бойкой, забавной, сентиментальной, прилипчивой. Одним словом — шлягер. И как всякий шлягер, «Моя Марусечка» находит поклонников и награды. В любом случае для читателя это приятная встреча.

Берег. Что такое берег?

Часть суши, окаймляющая водоем или водный поток. Место, откуда отправляются в путь и куда возвращаются моряки, морские путешественники, рыбаки и контрабандисты. Участок у воды, у которого нет названия, потому что нет на нем пристани или поселка, где живут люди. Берег, в каком-то смысле это — край, край тверди земной, за которую мы все держимся.

На этом самом берегу, на азовской стороне Крыма, когда-то не слишком давно был поселок. Но со временем жизнь в нем показалась людям чересчур суровой: в сырую погоду ни пройти ни проехать по липкому солончаку, электричество вести по такой земле дорого, речка почти пересохла, вода пресная только привозная и — что страшнее всего — в гулкие шквальные и штормовые зимние ночи ломаются строения, сползают оползни и море отгрызает куски суши. Жители разобрали дома и перенесли поселок в другое место.

На «берегу» остались два близко стоящих дома, две семьи. Живут они похоже, да иначе и нельзя в этой долине: держат скотину и живность, ловят рыбу для стола и для продажи, в том числе добывают сами и с «клиентами» запрещенного к лову осетра, идущего на нерест. Двадцать или тридцать лет послевоенного времени соседние семьи люто ненавидят друг друга.