Художественность работ этого, без сомнения, писателя лично для меня очевидна тогда, когда Максим Соколов видит и показывает мне некоторые явления на иррациональной подкладке, они же загадочные элементы политического пейзажа. К таковым относится, например, РСФСР в составе СССР — сиамский близнец Империи, на пространстве которого обитатель никогда ясно себе не представлял, гражданином чего он, собственно говоря, является. Также и новейшее московское строительство с его «Обкомом Христа Спасителя» — самым большим белым грибом на грибнице финансовых структур, «правильно понимающих столичные нужды». К явлениям не менее удивительным относятся и праздники-мутанты: годовщины Октября, оставленные «пиплу» в качестве государственных выходных и являющиеся в действительности «красными пробелами» сегодняшнего российского календаря; 80-летие безбожной комсомолии с торжественным молебном; многочисленные юбилеи — Пушкина, Москвы, — ставшие способом «приватизации истории» в пользу новой российской элиты, немедленно наложившей на приобретения густой налет собственной пошлости. И, наконец, самый жуткий образ, то и дело всплывающий на страницах двухтомника: тот летаргический сон, в который должно погрузиться все население страны, чтобы программы реформ, провозглашаемые тем или иным политиком, сделались осуществимы. То есть мы должны не есть, не пить и временно не жить; реформы могут пройти только по ту сторону нашей действительности, в какой-то всеобщей загробности. Получается, что народ и его спасители не только обитают в разных мирах — они не могут больше существовать одновременно. Это значит, что постсоветское время оказалось не только дискретным, то есть разорванным на мелкие части, но и разделенным на властный «день» и электоральную «ночь». Народ и политики встали друг против друга как бы не впрямую, а в шахматном порядке: возможность диалога, таким образом, сделалась проблематичной. Если обратиться — в духе всего творчества Максима Соколова — к литературным аналогиям, то здесь воспроизводится одна из моделей «Хазарского словаря»: деятельность реформаторов есть сон народа, жизнь народа есть сновидение реформаторов. Но если ПМ-литература, освещенная присутствием в ней Милорада Павича, может себе позволить роскошь не ставить вопрос, что же есть действительная и подлинная реальность, то вне этой литературы так не получится. И потому вдвойне отрадно, что автор рецензируемого двухтомника мыслит не только образами, но и головой.
У Максима Соколова хорошая память. И это не только память «газеты», то есть тогда-то и тогда-то опубликованных текстов, зафиксировавших те-то и те-то события. То есть живая и грамотная хроника десятилетия тоже имеет сегодня мировоззренческое значение. Читая «Дневники», внезапно обнаруживаешь, что уже совершенно забыл такие, например, острые сюжеты, как скоростной обмен пятидесяти- и старублевых купюр, вылившийся некогда в народные столпотворенья возле почтовых отделений и касс «Аэрофлота», или межбюджетную войну между СССР и РСФСР, ставшую прообразом сегодняшних соревнований между любыми административно сопряженными частью и целым за перетягивание финансового каната. Память рядового читателя (в данном случае и моя) обычно работает в режиме реставрационном: добираясь до того красочного слоя, где находится интересующий меня сюжет, я как бы снимаю (то есть забываю) позднейшие слои. Эта странная регрессия, быть может, объясняется тем, что, как бы разительно ни менялась окружающая россиянина действительность, россиянин менялся еще больше, хотя и не всегда сам это замечал. Политический писатель класса Максима Соколова отличается от своего читателя, видимо, тем, что помнит события особой творческой памятью — не столько как бывшее, сколько как хорошо (самому понравилось!) описанное. Это позволяет автору полноценно восстанавливать утраченный нами контекст.
Мнемозина политического писателя не такова, какова она у автора прозы. Она не кутается в цветной туман и не пересоставляет прошлое в угоду поэтическому чувству. Ее удача — это не сошедшийся пасьянс, но хорошо составленная карта политической местности. Мнемозина Максима Соколова, несмотря на вьющуюся иронию, что оплетает каждую авторскую мысль, обладает глубинной серьезностью, формирующей, в частности, интонацию текстов. Ее специальность — установление утраченных связей замифологизированной реальности и прояснение тем самым читательских мозгов. Ее любимый инструмент — аналогия. Образованность плюс интегрирующий взгляд на суть предмета, которыми обладает автор, расширяют для Мнемозины оперативный простор как исторически, так и географически. Отнюдь не пренебрегая внешней оболочкой явления и охотно вступая с ней в пластическую игру, Максим Соколов рассматривает прежде всего законы, по которым явление существует. Так, сопоставление сегодняшней России с Веймарской республикой активно демистифицирует нынешние злосчастные русские обстоятельства, показывая: а) подобные политические и экономические «исходные данные» уже порождали примерно такие же, как у нас, результаты, б) причины и следствия связаны здесь не мистическим, но естественным, хотя и неблагоприятным, образом, в) «…когда это вообще было, чтобы новоявленные демократии представляли собой возвышающее душу или, по крайней мере, относительно пристойное зрелище? Этап становления либеральной республики практически всегда выглядит необычайно похабно, а надлежащие гражданственные мифы о героической поре становления приходят существенно позднее».
Работа с «надлежащими мифами» — одна из примечательных сторон «Расследований» Максима Соколова. Воззрения россиян на историю, наверное, потому и названы здесь (вослед этнографическому труду Афанасьева) «поэтическими», что сформированы они не столько подлинными фактами, сколько образными представлениями о них — тоже в каком-то смысле подлинными продуктами эпохи. Конечно, о «поэтичности» этих протезированных реальностей, создатели которых меньше всего заботились о художественных качествах своего продукта, можно говорить только в том смысле, в каком протез утраченной ноги является скульптурой. Однако сам момент «снятия» миража и то неожиданное, что открывается за сдернутой занавеской, вместе порой производят эффект именно художественного открытия. Наверное, дело тут в том, что, сокрушая миф, умный Максим Соколов демонстрирует читателю парадоксальную многослойность его же собственного сознания. Сегодня мы уже не удивляемся тому, что у целого поколения россиян, пребывающих в здравом уме и юридически твердой памяти, застойные семидесятые сохранились не в образах личного опыта, но в представлениях «развитого социализма». Брежневская бутафория оказалась на поверку крепче безобразной реальности, отмененной последующими, гораздо злейшими, как теперь мнится, безобразиями. Еще более витальным предстает перед нами миф о «сталинском изобилии», сохранившемся в умах в виде картинок из монументальной «Книги о вкусной и здоровой пище», — причем неукоснительное «изобилие» якобы сопровождалось не менее неукоснительным сталинским порядком. Однако подлинная картина выглядит следующим образом: «В части скудости, нищеты и отсутствия всякого слюнявого либерализма и гуманизма — все как надо. В части порядка — все совершенно как не надо, ибо по степени бессмысленной бардачности та героическая эпоха не только не уступала нынешней, но по многим параметрам даже существенно ее превосходила. Дело даже не в том, что карточная система — это голод, грязь и убожество, дело в том, что она еще и никогда толком не работала». По истечении некоторого времени (год, не забудем, идет за три) любая реальность, побывавшая под игом мифа, становится фантастичнее, чем миф. Потому так увлекательно предложенное Максимом Соколовым достойное занятие: перечитать реальность на трезвую голову.
Если говорить о преодолении стиля, задаваемого Продвинутым Обозревателем, то в случае Максима Соколова механизмом преодоления окажется, как это ни занудно звучит, ответственность автора за написанное пером. Соколову отнюдь не чужда интеллектуально-цитатная игра, которую многие продвинутые обозреватели почитают самоценной и не подлежащей обсуждению в плане обратной связи с действительностью. Но персонажи Максима Соколова, конечно, не «куклы». Так, накладывая образ Григория Явлинского на образ «душки Керенского», Соколов добивается не столько комического эффекта (хотя и его тоже), сколько понимания простого факта, что оппозиция «выдающихся общественных деятелей» реально опасна для общества. Опыт Февральской революции оказался опытом провальным: «При искренней убежденности в своем несомненном праве, заварив чрезмерно крутую кашу, с торжественным видом уйти в сторону и умыть руки — каких еще результатов можно было ждать?» Нынешняя «яблочная стратегия», нацеленная на то, чтобы быть исключительно в белом, сильно напоминает поведение февральского «ответственного правительства», на что Максим Соколов не устает указывать во многих статьях. Вообще все его наложения реалий сегодняшних на реалии прошлого оказываются удивительно экономными: конфигурации совпадают почти без остатка.
