И на следующей же остановке он вышел.
— Да, — сказала я не удержавшись (помня одну из самых позорных страниц британской истории — насильственную выдачу русских после победы нашим палачам), — это очень драматический эпизод. Он как бутылку в море бросал — пытался спасти соотечественников, давая им понять, что их ждет.
— Я написал записку своему правительству на эту тему, — сказал Берлин.
Говорим о поэтах и Сталине.
— Пастернак явно имел личное отношение к Сталину, явно… Когда я сказал: «Вот как хорошо, что вы живы, уцелели», он так и взвился: «Я не работал на них!..»
— У Ахматовой ведь было иначе? Хочу проверить на вас одно свое предположение. У нее ведь не было к Сталину личного отношения? Только у нее — в отличие от Пастернака, Мандельштама, Булгакова…
— Нет, абсолютно… Когда я говорил что-то «смелое», она показывала пальцем на потолок — «начальство». Для нее это было начальство — и только.
— Если так — ведь это ее царскосельское прошлое мешало ей отнестись к Сталину персонально! Он был для нее слишком вульгарен. А их, мужчин, это не смущало.
— Ну да, — говорит Берлин, — она была дворянка, а они евреи — Пастернак, Мандельштам. Впрочем, Булгаков — нет, но и не дворянин.
— Да, он был все же киевлянин, провинциал.
(И подчеркивал свою старорежимную воспитанность — компенсировал провинцию и пбозднее — по отцу, получившему перед смертью статского советника, — дворянство.
Действительно — их волновала сила, а ее — вовсе нет. Она в мужчинах этого рода силу вовсе и не ценила, видимо, и вообще — зачем ей это было? Она не была экзальтированной, психопаткой, кликушей…
Да, они согласны были зависеть от силы, от своего сюзерена — и видеть в этом нечто уходящее в средневековье. Ей с этим делать было нечего.)
Как она рассказывала Берлину (видимо, уже во вторую их встречу, спустя двадцать лет) о том, что говорил тогда Сталин о ней: «Нет, нет, я этого повторить не могу — очень грубо». И наконец с трудом повторила:
— У нее там иностранные посланники ползают в ногах.
24 июля, парижское метро.
Вспоминаю двух юных гомиков в поезде Кале — Париж. С выбритыми головами и только на темени торчащими вверх, а затем кудрями ниспадающими рыжими волосами.
В черных трико, у одного более или менее спортивно выглядящих — более или менее! очень приблизительно! — зато у другого тоненькие ножки торчат из-под какой-то парчовой хламиды — туники, что ли, — в ботинках, выглядящих трогательно, как на ножках юной девушки.
И столько написано на лице со свежевыбритым подбородком и женственно-страдальческим выражением глаз и губ. Столько пережито, видно, в борьбе — пусть и краткой по здешним условиям! — со своей женственностью, во время самоотождествления, теперь уже завершившегося.
7 августа. 3 августа прилетела в Москву [после трехмесячного отсутствия].
Первые московские впечатления. Метро: странные женщины с мечтательными улыбками на лицах. У одной — русо-седые волосы на прямой пробор и короткие косички. У другой — гладко назад. У обеих гладкие, ухоженные, с легкой, но точной косметикой лица. Красивые, длинные платья. То ли актрисы, то ли новый тип «русской жены», хозяйки русского дома.
8 августа. У квартиры № 50.
Висит за проводом высохший букет. Над дверью — «15.5.91. 100 лет Мастеру. УШАЦЪ помнит тебя». [УШАЦ — это реликт совсем особой истории, рассказанной мне давным-давно старшим братом, берущей свое начало с первых послевоенных лет в Архитектурном институте и быстро приобретшей характер эпидемии. Это была фамилия студента, которую сокурсники написали однажды — ради розыгрыша — на всех столах, — чтобы он не различил занятого им для ночной работы над дипломным проектом. Потом это имя стали писать на стенах института — уже в протестном значении, в пику нелюбимому замдиректора. Появились стихи:
На стенах нашего МАИ
Мы «УШАЦ» пишем ежечасно
Лишь потому, что в наши дни
«Дурак Блохин» писать опасно.
А потом это имя стало появляться повсюду — вплоть до Владивостока и пиков труднейших альпинистских маршрутов.]
На стене:
«Смерть стоит того, чтобы жить, а любовь стоит того, чтобы ждать».
«Все в наших руках: бес паники».
«Покайся, Иваныч, тебе скидка выйдет!»
«Наполни небо добротой!»
На двери: «Далась им эта бронированная», «Остановите землю, я выйду».
9 августа. Еще о встрече с Берлином:
— Мои родители, я помню, считали, что Троцкий — негодяй, а Ленин — фанатик, но честный, искренний. Такая была разница.
Конец советского времени
19 августа. Объявлено чрезвычайное положение. (Позвонила в 7.20 Т. В. Громова). [Добавлю — разбудила она меня следующими замечательными словами: «Ну, что вы теперь скажете, М. О.?!»]
«Эхо Москвы». В перерывах между чтением обращения Янаева и др. — песенка:
… — Займите, сударь, место на костре!..
…А э-ти трое,
как ни старались,
Но не вошли в историю, хоть плачь,
Навеки бе —
зы-мянными остались
Доносчик, инквизитор и палач!..
……………………………………………………………………………….
21 августа. В 7.30 вернулась с ночного патрулирования российского парламента.
Накануне в 23.10 вышла из метро «Баррикадная» — в 10–15 минутах от «Белого дома». Уже были сотни тысяч — под проливным дождем.
24 августа. Алик Р-т 20 августа [встретила, когда расходились с митинга]: «Понимаете, раньше у меня был страх, причем не смерти, а пыток. За последние два-три года у меня исчез всякий страх».
Сегодняшняя панихида на площади. Нельзя поверить, что я это вижу! Под стенами Кремля раввин читает по-древнееврейски молитву по еврею, погибшему за свободу России!
…Этот народ — те, кто чувствует себя его частью… Где границы России и других народов?…Воевавший в Афганистане, пришедший на чужую территорию по воле мерзавцев, которым не дороги ни свои, ни чужие страны, нашел свою смерть на поле брани России — под танками своих.
[В толпе на Манежной площади и во время траурного шествия.]
Все в голос — что Горбачев ничего не понял.
— Почему он на дачу поехал? Люди ждали его слова. — (Действительно — как истый номенклатурщик милостиво пошутил: «Потерпите!») [Так получилось, что любовь к жене, жалость к ней, перенесшей в Форосе удар, погубила в тот день политическое будущее того, кто первым повел Россию к свободе.]
…Девочка и мальчик из Тулы:
— Как быть, чтобы они архивы не уничтожили?
4 сентября. Вчера — таксист: «Я, знаете, о чем еще переживал в тот день? Вот, думаю, сколько умных людей уже уехало, теперь и последние как-нибудь выберутся — не будут же они жить вот так или в наручниках! И мы останемся совсем уж с дураками — и тогда, конечно, уже наша страна не поднимется».
Начало последнего заседания [Верховный Совет СССР]. Горбачев, по-прежнему председательствующий: «Я должен с вами посоветоваться». Смех в зале, причем несколько секунд не утихающий. Он слегка покраснел. (Не помнит о пародистах!)
4 октября. Позавчера, едучи из института, почувствовала вдруг, что на такси ехать неохота (!), и пошла в метро. И далее это смутное ощущение прояснилось — да, исчезла тяжесть — иные, просветленные, спокойные, хоть и усталые, но какой-то иной, не свинцовой усталостью лица. Да — мне легко стало ехать среди них!
В такси я спасалась иногда именно от утомления созерцания тех ужасных лиц.
20 октября. Из «Мертвых душ»: эх, русский народец! Не любит умирать своей смертью!
— Я решился, Вася, проездиться вместе с Павлом Ивановичем по Святой Руси. Авось-либо это размычет хандру мою.
21 октября. Социопсихологи и политологи расплетут со временем это мрачное действо на составляющие — сколько было здесь темного и злобного желания вытеснить за ворота страны быстроумных и предприимчивых конкурентов, облегчая себе (облегчая ли?..) вхождение в новое конкурентное время, сколько — неосознанного желания людей незлых остаться с более удобными для жизни соплеменниками («Почему я должна в своей стране все время участвовать в гонке, где меня все равно обставят гораздо более сообразительные по своей природе?» — наивно, незлобно и короткомысленно сказала мне молодая еще русская женщина) и сколько — совершенно искреннего, тысячелетиями укрепленного, впитанного всей плотью в страшном опыте истекающего века нерассуждающего, слепящего страха тех, кто решался в конце концов на отъезд.
