Во второй гостевой спальне я увидел шкаф-витрину, своеобразный храм в честь сифилдского и ирландского регби, с фотографиями и газетными вырезками, школьными и клубными медалями самого Финнегана. Особое место было отведено Шейну Говарду и Ричарду О'Коннору. Имелось также несколько фотографий Дэвида Брэди, даже самого Финнегана, моложе, худее и не столь рыжего.

Я вошел в следующую дверь, чтобы осмотреть спальню Финнегана. Перерыл все шкафы и ящики. Там не нашлось ничего, кроме одежды, обуви и томов политических биографий. Я уже решил, что старался зря и все, что я надеялся найти, спрятано где-то в сейфе. Снова вернулся в храм регби. Под стеклянной витриной имелось два ящика, которые я сразу не заметил. Первый легко открылся и был полон всяких памятных мелочей вроде обрывков билетов на игры, начиная с шестидесятых и кончая семидесятыми, автографов Уильямса, Тони О'Рейлли и других великих регбистов прошлого, программок и значков. Второй ящик оказался заперт. Я поднялся на второй этаж, чтобы проверить, как там Финнеган. Он крепко спал. Я повернул его голову на бок на случай, если его начнет тошнить во сне, и двинулся в кухню на цокольном этаже, чтобы подыскать подходящий инструмент. Инструментов как таковых не нашлось. Я взял деревянный молоток и стальную точилку для ножей и отправился наверх, где с их помощью довольно бесцеремонно сломал замок и открыл ящик, иногда прерываясь, чтобы проверить, спит ли Финнеган.

Ящик был выстлан зеленым бархатом. На бархате покоились медали за регби. Я посмотрел на медали и сунул в карман одну, на обороте которой была гравировка с именем. Еще я взял серебряный именной браслет. Я задвинул ящик и постарался максимально уничтожить следы явного взлома. Затем взял ноутбук Эмили, спустился вниз и отнес молоток и точилку в кухню. На столе стоял набор ножей фирмы «Сабатье». Двух ножей не хватало. По дороге к машине я трогал пальцем медаль в моем кармане. На ее оборотной стороне гравировка: «Ричард О'Коннор». На браслете значилось: «Диабет, тип 1».

Это оказалось одно из старых кладбищ в горах, с разрушенной церковью, окруженное высокой гранитной стеной с аркой и запертой калиткой, к ней прикреплена табличка с именем и адресом кладбищенского сторожа. Можно назвать его старым деревенским кладбищем, если бы город не подступал к нему с обеих сторон, а через дорогу были выстроены новые бунгало. Ни в одном из домов не горел свет, не было света и на небе. Но увитая плющом стена выглядела старой и полуразрушенной и изобиловала достаточным количеством мест, куда можно поставить ногу или зацепиться рукой, так что я без особых хлопот перемахнул через нее и захваченным из машины фонариком осветил имена на надгробьях, обращая внимание на сравнительно новые. На неровной поверхности валялось множество старых камней и крестов, к тому же под ногами кто-то бегал — может, кролики или крысы. Вовсе не хотелось находиться здесь в два часа ночи, но все же стоило мне получить указания от Марты, как я понял, что должен поехать.

Участок Говардов находился в углу, в тени нескольких деревьев; на могиле самого Джона Говарда стоял большой кельтский крест из черного мрамора. Я предположил, что его жену похоронили в той же могиле, но имени ее на надгробье до сих пор не было. На другой могиле установили надгробье из белого мрамора, с золотыми буквами и фотографией в пластиковом футляре. На фото — девочка лет двенадцати с рыжеватыми светлыми волосами, большими голубыми глазами, немного неправильным прикусом и широкой улыбкой. В руках она держала голубого поросенка с одним ухом, ее фартук был из красно-зеленой шотландки. На камне было написано:

Я вспомнил, как Сандра сказала, что ее родители не спали водной и той же спальне с той поры, как Ма… Она собиралась сказать «с той поры как Мариан умерла», но вовремя остановилась. Я подумал о Деннисе Финнегане, накушавшемся хорошего виски, и его мечте о Говардах, когда он вспоминал о своей первой встрече с Джоном Говардом и его двумя ангельскими девочками. Две ангельских девочки, из которых в живых осталась только одна.

Я вернулся к калитке в надежде, что мимо проедет машина или грузовик или пролетит самолет — все, что угодно, только бы отвлечься от этого места, — но вокруг виднелись только черные облака, стоял туман и холодная темная ночь. Я подумал, что так оно и должно быть, раз там лежит мертвый ребенок: от этого не скрыться, нет такой молитвы, чтобы облегчить боль. Затем я подумал, насколько мало мои собственные чувства значат во всем этом деле и как мало времени у меня осталось, если я хочу все закончить. Затем я вернулся к могиле и принялся за работу.

Футляр на фотографии казался новым, он совершенно определенно еще не подвергся влиянию стихий, как это должно было бы быть. И похоже, он был приклеен к камню клеем. Могилу недавно кто-то посещал — на земле остались следы. Они вели к могиле и напоминали следы от мотоциклетных ботинок. Были следы и поменьше, они могли принадлежать Эмили, и побольше — их мог оставить Джерри Далтон. И кто-то насыпал вокруг могилы ребенка красных ягод рябины.

В доме Джерри Далтона в Вудпарке горел свет, но даже если бы света не было, я бы все равно постучал в дверь. Я постучал так, как стучал бы судебный пристав, пришедший выселять жильцов, так, что и соседи могли проснуться. Из-за двери послышался голос Эмили Говард.

— Кто там? — спросила она.

— Эд Ноу. Пора поговорить.

Она открыла дверь, сказала «Привет» и прошла в дом. За дверью оказался крошечный холл, дверь справа вела в гостиную. Эмили села на пол в середине комнаты, подобрав под себя ноги, как только женщины умеют делать. На ней были ярко-синие джинсы и черный свитер; волосы теперь были черными, что делало кожу на ее лице еще более прозрачной; глаза были темными, как у панды, на ресницах толстый слой туши, кольца с кровавыми камнями сверкали в свете газового камина. Вокруг нее на полу были разложены старые альбомы с фотографиями и журналы, пахло пылью и старой бумагой, пожухлым и старинным. Пахло прошлым.

— Они перебрали все альбомы, выбросили все фотографии. Даже снимки ее в младенчестве. Правда, жуть берет? Это же хрен знает что!

— Ты говоришь о Мариан Говард?

— Да.

— Откуда взялась фотография на ее надгробье?

— А, это мы наклеили, — сказала Эмили, уставившись на меня серьезными карими глазами. Казалось, с той поры как я ее узнал, она постарела. Сейчас она выглядела молодой, но взрослой.

— Мы?

— Мы — это я и Джерри.

— Ты и Джерри. Так вы работаете вместе?

— Не знаю насчет «вместе». И насчет «работаете» тоже не знаю. Нам… ему стали присылать эти бумаги о его настоящих родителях, о его прошлом. И это пересекается со всякими делами в моей семье. Вот мы вроде сравниваем, что у кого есть. Пытаемся выяснить, кто потрудился все так запутать.

— Когда я в первый раз встретился с твоим отцом, он сказал, что ты была совершенно нормальным ребенком, а потом вдруг выкрасила волосы, бросила своего идеального бойфренда и пустилась во все тяжкие. Это потому, что ты встретила Далтона?

— Наверное. Джерри мне много что рассказал про мою семью — о том, как умирали люди, близкие к Говардам.

— Такие, как Одри О'Коннор, Стивен Кейси и Эйлин Кейси?

— Вы свою детективную работу проделали на славу, не так ли? Да, такие, люди, Тед. Но насчет того, что сказал мой отец, будто я была нормальной… С тринадцати лет я страдала булемией, с того же времени посещала психотерапевта; мой идеальный бойфренд оказался наркоманом, свихнувшимся на порно, и это меня заводило. Разве это нормально, мать твою? И знаете, что самое смешное? Мои родители даже не замечали. Не обращали внимания. Папа был слишком занят на работе или погружался в свое регби с этим жирным Деннисом недоносками из Сифилда, а мамочка была зачарована собой любимой, своей угасающей внешностью, карьерой или угасающей карьерой, изменяла отцу с каждым подвернувшимся под руку мужчиной. Удивляюсь, как это отец заметил, что я исчезла. Наверняка, не получи он требование о выкупе, даже бы и не спохватился. — Она сказала все это безразличным тоном, без жалости к самой себе. Очевидно, она испугалась, что я могу так подумать, поэтому поспешно добавила: — Я не пытаюсь изобразить бедную богатую девочку, просто… что-то во всем этом неправильно. Ненормально, вопреки мнению моей тети, что я трахаю своего кузена; неправильно, что она устроила меня к психотерапевту и ничего не сказала моим родителям; неправильно, что я все это терпела. Даже если я была ребенком, но ведь я уже не ребенок. Но я никак не могла сделать с этим что-то самостоятельно. Джерри сказал, в чем проблема? Что-то не так с моей семьей? Что же делать? Ну если после шести лет терапии ответ не найден, возможно, нужно выяснить, где собака зарыта. И я сдвинулась с места, стала лучше себя чувствовать, в чем-то копаясь, наблюдая за Говардами, за отцом, за тетей Сандрой, даже за Джонни, пытаясь определить, в чем они мне врут, порой сами об этом не догадываясь. И бросила Дэвида Брэди, который был для меня вроде наркотика. И тут эти проклятые порнофильмы вернулись, чтобы преследовать меня. Господи.