— А ты?

Бабкин опустил локти на колени, сцепил пальцы, хрустнул суставами. Выпуклой темнотой глаз уставился в белизну снега. Слегка свел плотные, остро сломленные в верхушке брови. Занемел, как бы вслушиваясь в себя.

Я не мешал ему. Поглядывал, думал о нем. Крупный, хорошо сложенный, с румянцем на щеках. И сильный. И, должно быть, смелый: медаль «За отвагу» просто так, на память, не выдают. А вот растерялся, притих. Может, ему и подумать по-настоящему некогда было: здесь служба, суета; там, когда увидит Катю, вовсе не до этого. Обидно стало за себя, за него. Какой он жених? (Жалеет — вот и бросать не хочется!) Какой я советчик? Из беспризорных мы оба. Нам бы демобилизоваться, да учиться идти, да осмотреться как следует, да к девушкам попривыкнуть; свою себе отыскать. И никто нам не поможет. Не сможет помочь. Ни ближайшие командиры, ни сам полковник Стихин.

— Знаешь… — тронул легонько плечо Бабкина; он медленно, будто всплывая на поверхность, поднял глаза. — Ты вот что… Она требует, что ли, жениться?

— Молчит.

— Так подожди немного, а?

Бабкин не ответил, опять погрузил голову в белесое сияние из окна.

— Куда торопиться? Говорят, карточную систему скоро отменят. Хоть свадьбу по-человечески справите.

— Не в этом дело.

— Понятно. А все-таки время покажет. На то ведь оно существует.

Бабкин вздохнул и вроде кивнул мне. Требовать добавочного ответа я не стал, хватит на сегодня, на один раз нам двоим. Нервные клетки, говорят, не восстанавливаются. А жить надо. Да и службы впереди неизвестно сколько. Поэтому я потихоньку закурил — от двери наш закуток дневальному не досмотреть, — предложил Бабкину. Хорошо помолчали и покурили. Набрались тишины, заоконного слюдянистого сияния снега.

Уже было встали, чтобы разойтись, но хлопнула дверь, кто-то спросил, где старший сержант Бабкин, дневальный ответил, и перед нами возник солдатик Васюков. Вскинул ладошку к виску, отдернул, вспомнив, что прибежал без головного убора, доложил:

— Товарищ старший сержант! Заболел рабочий по кухне Кислюк! Старшина Шемет просит замену!

Бабкин поморщился слегка — уж очень сильно и резко кричал Васюков, — хотелось постепенно вернуться к службе, чтобы сообразить, что к чему. Сказав Васюкову «Идите», он пробежал взглядом по лицам спящих на нижнем этаже нар и тут же повернулся ко мне — Подмени. Чтобы не будить.

— Могу. Приказ начальника — закон-

Бабкин полувзмахнул рукой, почти по-сидоровски, пошел к своей койке, не раздеваясь, лег лицом к потолку, закрыл глаза.

Я пошел на кухню. Можно и поповарить. Меня редко посылают рабочим по кухне, потому что это считается поощрением: в тепле, еды вдоволь, целые сутки никаких занятий, никаких уставов. Самый главный — старшина Шемет, а он в белом колпаке и халате и командовать давно разучился. Так, больше шуточками подгоняет или «стариковским» ворчанием.

— Привет! — кричу от порога, как если бы вошел в деревенскую избу друга.

Иван Шемет читает газету, не торопится глянуть (надо остановиться на точке — обстоятельность в любом деле полезна), наконец поднимается, идет ко мне, протягивая нежные, по-бабьи мягкие ладони, обдавая крепкими поварскими запахами. Трясет меня за плечи, словно проверяя, хорошо ли прибавляю в весе. Я вдыхаю его запахи, завидую: вот бы и мне когда-нибудь нажить такое мощное тело!

— Веришь, нет, — говорит Шемет, — я знал, тебя назначат. Подумал, тебя бы назначили — и вот… Хуже других, что ли ча? Я тут Беленького как-то просил: назначь, говорю. Не заслужил, говорит. — Он бросает мне халат и колпак, — Облачайся. — Уходит к своему низенькому стульчику, приспособленному для отдыха, берет газету. — И чего ты плохо служишь? Вроде грамотный парень. Уставы не изучил, что ли ча?

Я не отвечаю, да Иван и не ждет ответа. Он просто так, для себя рассуждает, удивляется: разве можно считаться плохим служакой? Он служил хорошо, воевал отлично. Он поварит старательно, хотя не собирается на всю жизнь присвоить себе эту профессию. У него натура такая — любому делу всего себя отдавать.

Мелкими шагами приближается Васюков. Он перемыл миски, бачки и половники, по прозвищу «разводящие», заслужил отдых и решил поговорить, потому что очень любил беседы на любые темы.

— Васюков! — нарочито строго встречает его Шемет. — Отвечайте: получится из меня агроном?

— Не могу знать, товарищ старшина. Вопрос требует изучения, индивидуального подхода. А также уточнения: институт вы хотите кончать или техникум? Какая у вас общеобразовательная подготовка и так далее.

— Ты скажи! Вот академик! А я и не подумал. Желание есть, думаю, — и ладно. Главное, как жук в навозе хочу копаться.

— Это тоже имеет значение. Однако образование…

— Брось ты! — обрываю я Васюкова, видя в глазах Шемета откровенную грусть. — В техникум пойдет, а там заочно в институт. Да он и председателем и директором МТС сможет.

— Я ничего. Я их предупреждаю. Вопрос мне задали.

— Не, в начальники не пойду, — говорит сам себе Шемет. — Не пойду. Не гожусь командовать. У меня вся душа, весь ум в руках. Не могу лишиться такого таланта. Плохим сделаюсь.

Так я всегда и думал об Иване Шемете. Так чувствовал его. Оттого и радовался, наверное, его голосу, незлобным шуточкам, крупному телу, надежным рукам. Человек, видно по всему, — человек! (Мне припомнился мой дядя, погибший на фронте: они так похожи — Шемет и мой дядя. Не внешне — душами, сутью своей. Вот же как устроена жизнь:

не умирают до конца люди, какая-то часть их живет в других, дальше передается. И хорошо. Простота моего дяди, брезгливость к окрику, к самовозвышению словно бы переселились в Шемета. А сколько желающих в начальники попасть? Иные по слабости придумывают себе высокие должности — кому хочется свиней пасти или навоз в поле вывозить? Но есть и серьезные людишки — эти прямо от рождения начальники. И будут. Лишь бы должностей хватило.

— А ты кем собираешься? — спрашиваю Васюкова.

Он морщит свой мелкий лобик, вскидывает к потолку суетливые глаза, слегка улыбается: очень, видимо, нравится ему такой разговор.

— Вопрос ваш заслуживает серьезного внимания. Его необходимо для упрощения разбить на два под-вопроса: это кем желаю и кем могу. А потом уже вывести среднеарифметическую цифру…

— Ладно, Васюков, — слегка отталкивает его Шемет, чтобы избавиться от мелкой слюны, бьющей изо рта Васюкова. — Ты умный, читаешь все подряд. Разъясни вопрос: что такое абстракция?

Васюков мгновенно переключился, упрямо наверстал тот шаг, на который оттеснил его Шемет.

— Это явление свойственно некоторым нездоровым тенденциям в литературе и искусстве, — заговорил он без запинки, — когда отдельные авторы, создавая произведения, выражают в них субъективные, никому не нужные чувства, копаются в своих мелких душонках, не видя жизни и созидательного труда. Ставят себя в положение пресловутого человека вселенной.

— Молоток! — искренне удивился Шемет. — Дак это интеллигенции касается…

— Всех касается.

— Интересно. А вот ты. Ты, кажется, из рыбаков. Как ты этим абстрактом заделаешься? Рыбке-то все равно, кто ее ловит.

— Рыбке — да, — подтвердил с летучей улыбкой, терпеливо и охотно Васюков. — Но людям не все равно, кто для них ловит.

Иван Шемет поднялся, осторожно обошел Васюкова, направился к плите, приподнял деревянную крышку котла — из-под нее рванулся пар, ударил в потолок, и осыпало нас теплой моросью; запотели окна; стало, как в парной; Шемет сказал от плиты, едва видимый за туманом:

— Понятно. Спасибо. Как лекцию послушал.

Васюков сел на маленький стульчик Шемета и сделался совсем мизерным, игрушечным солдатиком из мультфильма, но лобик свой все морщил, напрягал, поглядывая на меня с явной мыслью: «Чувствуешь подготовку? То-то. Не в фигуре дело!»

Мне захотелось еще немного поговорить с Васюковым, раньше я слышал лишь его звонкие ответы на политзанятиях. Достал свой растрепанный блокнот, куда записывал свои и чужие стихи, непонятные слова.