— Может, заглянем к тебе? Или ко мне? — Они вышли, наконец, от повеселевшего дантиста в гулкий ночной коридор.

— Нет, Марк.

— Почему?

— И старика жалко, и вообще как-то... — Боишься?

— Ох, Марк, как тебе не идет фальшивить!

— А ты злая.

— Нет. Поздно уже. А мне еще надо Биллу написать.

— Среди ночи?

— Он не хотел меня пускать. Будто чувствовал...

— Брось выдумывать, — сказал Марк без особой уверенности. Неизвестно, действительно ли писала Клэр в ту ночь праведнику Биллу, но мрачный Марк, вернувшись в кошмарный номер на втором этаже, с окнами, выходящими прямо на танцевальную веранду ресторана — пустую, впрочем, и мертвую в бледном зареве рассвета, сел за шатучий туалетный столик и попытался настрочить открытку своей нареченной. Взамен, однако, лишь выкурил сигарету, состроил несколько рож ни в чем не виноватому зеркалу и в конце концов, не раздеваясь, завалился спать.

Поутру он вновь крутился с обычной неутомимостью расторопного гида Конторы. «Главное—не обжечься,—потчевал он кукурузой, купленной по дороге на пляж, белотелую Хэлен, — и соль сыпать со всех сторон равномерно...» «Знаю, знаю»,—отвечала она, продолжая хихикать в ожидании сюрприза от советского початка. В Сочи ее восторги отчасти переключились на Леночку, однако именно отчасти, увы. Вот и теперь, вгрызаясь лошадиными зубами в угощение и показывая иногда свои тощие груди в глубине купальника, бедная старая дева обстоятельно жаловалась на трудности с изданием и распространением газеты, столь несправедливо обруганной в холле гостиницы «Украина» классово чуждым мистером Файфом. А две чайки, по-утиному плававшие в полосе прибоя, вдруг взмыли в воздух и, романтически воспарив над блистающим морем, одновременно ринулись вниз — схватить брошенный кем-то из восточных немцев кусочек булки. Хриплые крики, биение крыл. Победительница улетела, побежденная снова принялась с деланной безучастностью качаться на волнах.

— Вы видели вчера лебедей в парке? — спросил Марк. — Совсем ручные, правда?

— Лебедей? — изумилась Хэлен.—- Кажется... да-да, вспомнила, там еще был один черный... Вы что, не слушаете меня, Марк?

— Что вы, что вы! Трудности с фондами, понимаю. Да и при инфляции, разумеется, добывать деньги еще труднее.

— Вот-вот, — закивала его собеседница. — Фонды нам ни цента не дадут, а средний класс, у которого есть деньги, нажитые за счет эксплуатации трудящихся, нашу газету саботирует. И не случайно! За этой дискредитацией стоят могучие силы маккартизма. Всякий здравомыслящий человек просто обязан...

«На кого же она все-таки похожа? — думал Марте. — У нас такие становятся кадровичками или профсоюзными активистками. Путевки распределяют, осуждают на собрании технолога Иванова за аморальную половую связь с прядильщицей Петровой». Лениво шевелились мысли, рука лениво перебирала округлые камешки пляжа. Крепла духота. Но не век было Марку томиться идеологически выдержанной болтовней. «Отстаньте, — притворно отбивался он от накинувшейся на него мокрой компании,—я занят серьезным делом!» Выхватив у Клэр надувной глобус, он побежал наконец к морю, по возвращении мстительно обрызгал обсохших своих друзей, главной же безобразнице бросил на колени огромную медузу. И не преминул Гордон ехидно заметить, что не отказался бы от такой работы, как у Марка. И не стал Марк, которому такие фразочки были не в новинку, объяснять Гордону, что даже на пляже, даже в номере гостиницы за редкостной импортной бутылкой не покидает его проклятое чувство ответственности, не стал говорить, как хочется ему при всей симпатии к собравшимся, при всей любви к морским купаниям, смыться с интуристовского пляжа к чертовой матери и — быть может, захватив с собой Клэр, — отправиться шататься по городу, растрачивать невозвратимое время на толкотню среди разомлевших провинциалов. Или отправиться километров за сто от купеческого Сочи или за тысячу.

— Я взял бы тебя в Крым, — шепнул он по-русски. — Там есть места, совсем забытые Богом. Мы шлялись бы целыми днями по горам, обгорели бы, как негры. И хозяйка дома, увитого виноградом, по утрам приносила бы нам два румяных яблока на тарелке.

— Я хватала бы то, которое побольше.

— Это еще почему?

— Безумно люблю яблоки. А куда бы ты девал жену?

— Я, знаешь ли, еще не женат.

— Будешь, будешь. Мне вот тоже хочется — не в Крым, так в Сицилию. Мы были там когда-то, и тоже в диких местах... Только хозяйка нас не баловала, весь день с детьми крутилась... и солнце было сухое, яростное такое... и море...

— С Биллом вы там были?

— С Феликсом,— нехотя сказала она, очнувшись,— был у меня такой знакомый.

Она замолчала. Как раз подоспело новое развлечение: через «берлинскую стену», отделявшую пляж Конторы от берега для советских, перелезли две цыганки и принялись направо и налево предлагать свой специфический товар — сигареты, жевательную резинку, лезвия для безопасной бритвы.

— Эй, Гордон! — позвал Марк. — Купил бы что-нибудь в поощрение частной инициативы.

— Позволь, — Митчелл с любопытством наблюдал за вялой торговлей, — не ты ли нам твердил в Москве, что, кроме как на рынках, частной торговли в России нет?

— Успокойся, дорогой, мы зорко стоим на страже чистоты идеологии. Это чисто южное явление, называется «мелкая спекуляция»

— А гадать они умеют?

— Наверное.

— Пойдем? Я жутко суеверная.

— Я тоже. Поэтому и не стоит. Да и недолго им тут оставаться, цыганкам этим.

И, в самом деле, с дальнего конца пляжа уже опешила облаченная в закрытый купальник Вера Зайцева, на ходу набрасывая халат. Бог знает, что сказала она цыганкам, но в мгновение ока исчез их товар в необъятных складках цветастых платьев, и несостоявшиеся кассандры, размахивая руками, оборачиваясь на Веру и что-то выкрикивая, направились к бравому сторожу, охранявшему вход на пляж, а там и исчезли.

— Вера! — окликнул Марк.

— Здравствуй. — Она приблизилась, все еще разгоряченная успехом своей общественно полезной миссии. — Откуда только берется эта мразь?

— Цыгане,—примирительно заметил Марк,—вольная нация.

— Тебе хорошо говорить. А иностранцы что подумают?

— Да,— сказал Марк. Он успел шепнуть Клэр, чтобы та помалкивала.— Как у тебя дела?

— Замучилась. Чуть не половина свалилась вчера с поносом. Валяются по номерам, злые, как черти.

Марк понимающе усмехнулся.

— Я своим для профилактики раздал по упаковке одного лекарства. Тридцать шесть копеек все удовольствие. Хочешь, поделюсь?

— Спасибо, нет.

— Почему? Отлично помогает.

— Ну да. А потом разболеются — и меня же обвинят, что я их отравила. От таких вещей лучше держаться подальше. А у тебя как?

— Как видишь. — Он показал глазами на своих туристов и вздохнул, наткнувшись взглядом на кучку пепла, оставшуюся от письма.— Народ приятный, больных и стариков мало...

— Везет тебе. А у меня вечно попадаются какие-то избалованные, глупые, капризные.

Отлегло у Марка от сердца — видно, московская выходка Веры была только минутной слабостью. Если и мог он чем-то в жизни гордиться, так это почти полным отсутствием врагов.

— Ну и гиена! — качала головою Клэр. — Ты хочешь сказать, что мы могли бы попасть к ней в лапы?

— Тише. Глаза выцарапает.

Время близилось к обеду. Мистер Грин в белой детской панамке терпеливо сидел по-турецки на самом солнцепеке, фотоаппарат установив на складную треногу и ожидая, чтобы в кадр попал подплывающий к порту корабль. Уплыла в одиночестве Клэр, задремала длинноногая Диана. Хэлен избрала себе в жертву чету Коганов — глядя на них, можно было подумать, что беднягам так и не помогли купленные Марком таблетки.

— Нет, мистер Коган, вы глубоко не правы,— услыхал Марк.— Да и откуда представителю мелкой буржуазии знать научные законы развития общества? Безобидные Коганы, как уже успел узнать Марк, держали в Бруклине бакалейную лавочку.

— Новая Великая депрессия неизбежна в самые ближайшие месяцы. И не из-за несчастных арабов, которые хотят продавать нам нефть по справедливым ценам. Беда в том, что все мы заложники военно-промышленного комплекса. В погоне за сверхприбылями он уже развязал грязную войну во Вьетнаме, а где он развяжет ее завтра? В Афганистане? В Никарагуа?