А затем до меня дошло, что Анна всё ещё говорит:

— …таким образом, теперь она может иметь своих собственных детей. Операция прошла успешно. Но она очень обеспокоена из-за того, что существует возможность, что у неё снова родится неполноценный ребёнок, хотя, по словам директора клиники в Гонконге, это маловероятно. Мы просто обязаны дать ей почувствовать, как мы её любим, для того чтобы она перестала тревожиться.

— Мы будем любить её, — сказала Мама безмятежно. — Мы уже любим её. Анна, ты готова высказать своё мнение?

— Вряд ли это необходимо, не так ли? Я ездила с ней в Гонконг, я держала её за руку, пока ей восстанавливали трубы. Я голосую за Вайо.

— В этой семье, — продолжала Мама, — всегда придерживались того мнения, что наши мужья имеют право вето. Это несколько необычно, но начало этой традиции положила Тилли, и у нас никогда не было повода пожалеть об этом. Ну, Дедушка?

— Э? О чём ты говоришь, дорогая?

— Мы выбираем Вайоминг, Дедушка. Ты даёшь своё согласие?

— Что? Ну, конечно, конечно! Очень милая малышка. А скажи, что сталось с той симпатичной африканочкой, у неё ещё было похожее имя? Она что, рассердилась на нас?

— Грег?

— Я ведь сам это предложил.

— Мануэль? Ты воспрепятствуешь этому?

— Я? Мама, ты ведь меня знаешь.

— Да. Но иногда задаюсь вопросом, знаешь ли ты сам себя. Ганс?

— А что случится, если я скажу «нет»?

— Ты лишишься нескольких зубов, вот что, — быстро сказала Ленора. — Ганс голосует за.

— Прекратите, милые, — сказала Мама с мягким упрёком. — Избрание — это дело серьёзное. Ганс, говори.

— Да, да. Нам как раз пора завести симпатичную блондинку в этой… Ой-ой!

— Прекрати, Ленора. Фрэнк?

— Да, Мама.

— Али, дорогой? Единогласно?

Лицо юноши стало ярко-розового цвета, и он не смог произнести ни слова. Он только яростно закивал.

Вместо того чтобы назначить мужа и жену, которые разыскали бы нашу избранницу и передали ей предложение, Мама сразу же послала Людмилу и Анну привести Вайо, — оказалось, что она была совсем неподалёку, в салоне «Бонтон».

Это было не единственное отклонение от заведённого порядка. Вместо того чтобы назначить дату и устроить свадебную церемонию, позвали детей, и через несколько минут Грег уже держал открытую книгу, а мы приносили обеты, — и тут наконец-то я понял своей дурной головой, что всё свершалось с такой головоломной скоростью из-за того, что на следующий день мне на самом деле предстояло сломать себе голову.

Это было не что иное, как символическое проявление любви, которое моя семья испытывала ко мне, — символическое, поскольку первую ночь невеста всегда проводила со своим старшим мужем, а вторую и третью ночь мне предстояло провести в космосе. Но в любом случае это было проявлением любви, и когда женщины начали плакать во время церемонии, я обнаружил, что у меня из глаз тоже капают слёзы.

Затем я в одиночестве отправился спать в свою мастерскую. Вайо расцеловала всех и ушла под руку с Дедушкой. Я был ужасно уставшим — последние два дня выдались тяжёлыми.

Я подумал о том, чтобы сделать несколько упражнений, но затем решил, что уже слишком поздно — перед смертью не надышишься. Подумал о том, чтобы позвонить Майку и спросить у него, каковы новости с Терры. И лёг спать.

Не знаю, как долго я проспал, прежде чем до меня дошло, что я уже больше не сплю и что в комнате кто-то есть.

— Мануэль? — донёсся до меня мягкий шёпот из темноты.

— А? Вайо, дорогая, тебе не полагается быть здесь.

— На самом деле мне полагается быть именно здесь, муж мой. Мама знает, что я здесь, и Грег тоже. А Дедушка сразу лёг спать.

— Ох, сколько времени?

— Около четырёх. Пожалуйста, дорогой, можно я лягу в постель?

— Что? О, конечно! — Было кое-что, о чём мне следовало не забыть. — Майк!

— Да, Ман, — ответил он.

— Отключись. Не слушай. Если я тебе понадоблюсь, позвони по семейному телефону.

— Вайо велела мне сделать то же самое. Поздравляю.

Затем её голова опустилась на мою культю, а я обнял её правой рукой.

— О чём ты плачешь, Вайо?

— Я не плачу! Я просто ужасно боюсь, что ты не вернёшься назад.

Я очнулся до безумия напуганным и в абсолютной темноте. «Мануэль!» Я не знал, где верх, где низ. «Мануэль, — позвали меня ещё раз. — Проснись».

Я несколько пришёл в себя — это же сигнальное устройство, предназначенное для того, чтобы заставить меня очнуться. Я вспомнил, как лежал, распластавшись, на столе в лазарете Комплекса, уставившись на яркую лампу и слушая чей-то голос, пока в мои вены по каплям вливалось снотворное. Но это было сто лет назад, и с тех пор прошло бесконечное количество времени, наполненное кошмарами, невыносимым давлением и болью.

Я понял, что означает чувство, когда ты не можешь разобраться, где верх, где низ. Мне уже приходилось испытывать такое раньше. Это невесомость. Я был в космосе.

Что пошло не так? Может быть, Майк забыл поставить разрядную точку, отделяющую целые числа от десятых долей? Или уступил тому детскому, что было в его натуре, и сыграл шутку, просто не понимая того, что совершает убийство? Тогда почему, несмотря на то что прошли целые годы боли, я всё ещё жив? А может быть, я уже умер? Было ли нормальным для призрака чувствовать себя таким одиноким и потерянным? Потерянным в нигде.

«Проснись, Мануэль! Проснись, Мануэль!»

— Ох, да заткнись же ты! — прорычал я. — Заткни свою мерзкую пасть.

Запись продолжала прокручиваться, я перестал обращать на неё внимание. Нужно было включить свет. Где же этот вонючий выключатель?

Нет, не требуется целого столетия боли для того, чтобы при ускорении в три g набрать скорость убегания для Луны, — просто так всё это воспринималось. Всего-то восемьдесят две секунды… но это один из тех случаев, когда нервная система человека ощущает каждую из миллисекунд.

Ускорение в три g означает, что селенит будет весить в жуткие восемнадцать раз больше своего обычного веса.

Затем я обнаружил, что эти деятели, у которых вместо мозгов в голове вакуум, не надели мне обратно руку. По какой-то дурацкой причине они сняли её, когда раздевали меня для предполётной подготовки, а я был настолько накачан пилюлями «не беспокойся» и «спи-усни», что у меня не было ни малейшего желания протестовать. И чёрта с два они надели мне её снова, а этот чёртов переключатель находился слева от меня, со стороны пустого рукава моего скафандра.

Следующие десять лет я потратил на то, чтобы одной рукой отстегнуть ремни, затем отбыл двадцатилетний срок, плавая в темноте, прежде чем снова сумел отыскать свою люльку, определить, где у неё изголовье, и, сориентировавшись таким образом, постарался на ощупь отыскать выключатель…

Длина отсека ни по одному из измерений не превышала двух метров. Но в невесомости и полной темноте создавалось впечатление, что по размерам он превосходил Старый Купол. Наконец я нашёл переключатель. Теперь у нас был свет.

Как только вспыхнул свет, объём помещения сократился до размеров, способных вызывать клаустрофобию. Я взглянул на профа.

Судя по всему, он был мёртв. Ну что ж, у него на это были все причины. Я хоть и позавидовал ему, но всё-таки постарался проверить его пульс, дыхание и тому подобное, на случай, если ему не повезло и он ещё не избавился от этих напастей.

Сделать это оказалось чрезвычайно трудно, и отнюдь не по причине моей однорукости. Зерно перед погрузкой, как обычно, прошло сушку и обработку вакуумом, но предполагалось, что в этом отсеке будет поддерживаться давление — никаких особых изысков, просто резервуар, заполненный воздухом.

Предполагалось также, что наши скафандры сумеют в течение двух дней обеспечить поддержание такой жизненно важной функции, как дыхание. Но даже самый лучший из скафандров удобнее всё-таки носить не в вакууме, а там, где есть наружное давление. Как бы там ни было, от меня ожидали, что я сумею оказать помощь своему пациенту.