— Да я не грамотный. А только какъ передъ Истиннымъ, около Петрова дня съ меня за книжки сорокъ копѣекъ взялъ, стоитъ на своемъ рыжій мужикъ. — А сегодня вдругъ за прописку паспорта три гривенника.

— Вѣрно, вѣрно. Это себѣ сбираютъ, поддакиваетъ босой сѣдой мужикъ. — Когда по веснѣ заводъ открываютъ, такъ молебенъ бываетъ — вотъ они и сбираютъ. Я въ прошломъ лѣтѣ у нѣмца на заводѣ работалъ, такъ тамъ даже полтину серебра… Мужикъ-ли, баба-ли, дѣвка-ли — со всѣхъ по полтинѣ на молебенъ.

— Зачѣмъ-же онъ мнѣ говоритъ, что за прописку, паспорта? допытывается рыжій рабочій.

— А это такъ. Однимъ они говорятъ за прописку другимъ за молебенъ. Вонъ онъ, когда Марью кривую отпущалъ и разсчетъ ей выдавалъ, такъ говоритъ: «давай, говоритъ, на старосту три гривенника». Три гривенника и взялъ.

— Просто, братцы, я думаю, это прикащикъ себѣ… тихо замѣтилъ черный мужиченко. — Вишь вѣдь, брюхо-то онъ наѣлъ! Лопнуть хочетъ. Жена въ шелкахъ щеголяетъ.

— Нѣтъ, нѣтъ… Отъ хозяина положеніе, чтобы вычитать. Они за это три ведра вина намъ ставили. У Колубаева на заводѣ тоже по четвертаку съ носа берутъ, разсказываетъ кто-то. — Тамъ по четвертаку на молебенъ, по четвертаку на угощеніе и по двугривенному за прописку.

— За три ведра вина, да со всего завода по три гривенника съ каждаго носа! Ловко! вырывается восклицаніе у Мухомора. — Три-то ведра и съ закуской восемнадцать рублей стоили, а ежели взять триста-четыреста рабочихъ, да по три гривенника…. Ахъ, грабители!

— Тише!.. Прикащикъ слышитъ. Окно-то вѣдь отворено, останавливаютъ его.

— А мнѣ плевать ему въ бороду, Что такое прикащикъ? Такой-же мужикъ, какъ и я.

Изъ конторы черезъ окно раздается визгливый голосъ. Голоситъ баба.

Разсчетъ рабочихъ въ заводской конторѣ продолжался. Почти всѣ разсчитанные рабочіе выходили недовольные. Вотъ выскочила на дорогу голосившая въ конторѣ баба. Въ рукахъ она держала паспортъ, разсчетную книжку, пакетикъ съ чаемъ и трехрублевую бумажку.

— Братцы! Заводскіе! Да что-жъ это такое, помилуйте! Вѣдь онъ, подлецъ, съ меня семъ шкуръ содралъ! вопила она передъ рабочими. — На Троицынъ день за разсчетныя книжки тридцать копѣекъ вычелъ и вдругъ на Успеньевъ день опять вычитаетъ! За прописку паспорта двугривенный урвалъ, четвертку чаю вмѣсто денегъ всучилъ и за какое-то стекло въ казармѣ сорокъ копѣекъ ужилилъ. «Ты, говоритъ, пьяная стекло въ казармѣ разбила». Стекло въ казармѣ на Перваго Спаса Матрешка башкой разбила, когда онѣ съ Дунькой, какъ стоялые жеребцы, возились.

— Я? Я разбила? Ахъ, ты мерзкая тварь! Да, какъ у тебя, у твари, языкъ-то не отсохнетъ говорить такія слова! взвизгнула Матрешка, подлетая къ бабѣ. — Не тебя-ли, пьяницу, мы тогда спать укладывали на койку? Вѣдь ты, какъ свинья нечесанная, ввалилась въ казарму и повалилась на порогѣ. Мы съ Дунькой потащили тебя укладывать, стащили съ тебя сапоги, а ты начала швыряться да со всего размаха сапогомъ въ стекло.

— Врешь, врешь, безстыжіе твои глаза! Сама я дѣйствительно на Первое Спаса была выпивши, а мнѣ Ульяна сказывала, что ты башкой стекло высадила, съ Дунькой возившись.

— Гдѣ Ульяна? Подавай сюда Ульяну. Пусть она мнѣ это въ лицо скажетъ, такъ я ей въ глаза наплюю. Пойдемъ къ ней.

— И пойдемъ, въ лучшемъ видѣ пойдемъ, а я это такъ не оставлю, чтобы мнѣ за чужое безобразіе, сорокъ копѣекъ платить. У меня деньги-то кровныя, трудовыя, а не отъ Мухомора выклянченныя, попрекнула баба Матрешку.

— Ну, ты говорить говори, да не заговаривайся, а то вѣдь я по свойски! возвысилъ голосъ находившійся тутъ-же солдатъ Мухоморъ и, сдѣлавъ угрожающее движеніе, молодцовато обдернулъ на себѣ подолъ рубахи.

— Да что мнѣ заговариваться-то! Всѣ знаютъ про, ея уксусное поведеніе. А я уксуснымъ поведеніемъ не занимаюсь, я мужнина жена и по паспорту мужнина жена. На вотъ, посмотри на паспортъ-то. У меня мужъ въ Питерѣ въ извозѣ ѣздитъ. Я не уксусница.

— Молчи, хайло проклятое! крикнула ей Матрешка. — Не тебѣ чужую кислоту разбирать! Сама-то на себя прежде посмотри, какая ты! А что ты мужнина жена, такъ это не причина. Всякія тоже и мужнины жены бываютъ. Да-съ… Ты прежде всего вспомни, кто въ прошлое воскресенье въ олешникѣ съ Немподистомъ земляникомъ сороковку сокрушалъ?

Шумъ дѣлался все сильнѣе и сильнѣе. Матрешка и баба голосили на всю дорогу, изрыгая' другъ на друга ругательства. Прикащикъ выглянулъ изъ окна и крикнулъ:

— Вонъ отсюда! Ступайте на зады, да тамъ и кричите сколько влѣзетъ.

— Вонъ! Нѣтъ, братъ, не уйду, не унималась баба. — Обсчиталъ на цѣлый рубль серебра, да и гонишь? Братцы! Заводскіе! Будьте свидѣтелями, чтобы я могла на него къ мировому… Три гривенника за книжки, сорокъ копѣекъ за стекло, двугривенный за прописку…

— Или мнѣ за урядникомъ посылать, чтобы онъ тебя унялъ, разбойницу! заоралъ, высунувшись изъ окна, прикащикъ.

— За урядникомъ? Посылай за урядникомъ. Въ лучшемъ видѣ мнѣ самой урядникъ нуженъ, чтобы разсказать всѣ твои шильничества. Я сейчасъ протоколъ и составлю.

— Ребята! Прогоните ее! Чего она тутъ безобразничаетъ!.. отдалъ рабочимъ приказъ прикащикъ.

— Уймись, неугомонная! заговорили нѣсколько рабочихъ, подходя къ бабѣ, и отвели ее отъ окна конторы.

Баба направилась по берегу по направленію къ деревнѣ, но не унималась. Еще издали былъ слышенъ ея визгливый голосъ, изрыгающій ругательства и Матрешкѣ, и прикащику.

— На деревнѣ въ трактирѣ утѣшится, кивали ей вслѣдъ рабочіе.

Матрешка, оставшаяся у конторы вмѣстѣ съ Мухоморомъ и задѣтая бабой за живое, тоже не могла угомониться.

— Вишь что выдумала, пьяная рожа! Будто я башкой стекло разбила, возившись съ Дунькой, говорила она. — Точно что въ Спасовъ день, вечеромъ стояли мы съ Дунькой у окна и точили лясы съ Леонтіемъ, а никакой возни не было. Леонтій стоялъ подъ окошкомъ и звалъ Дуньку гулять въ трактиръ. Дунька хотѣла лѣзть въ окошко, чтобъ спрыгнуть ему на руки, а я ее удерживала. И никакой возни не было. Потомъ вдругъ является вотъ эта самая пьяная Варвара… Является, голоситъ пѣсни и упала на порогѣ. Ну, тутъ мы ее подняли и уложили на койку, а она сапогомъ какъ шваркнетъ въ стекло, да и разбила. Ни я, ни Дунька ни душой, ни тѣломъ не виноваты. Дунька вышла къ Леонтію черезъ двери и самымъ тихимъ манеромъ отправились они въ трактиръ.

Глѣбъ Кириловичъ, бывшій тутъ-же, около конторы, и слышавшій эти слова Матрешки, вздрогнулъ. Его словно что укололо въ сердце и бросило въ жаръ. Онъ въ волненіи заходилъ около конторы. Дѣло въ томъ, что все разсказываемое Матрешкой относительно Дуньки и Леонтія было въ вечеръ Перваго Спаса, то-есть 1-го августа, а Первый Спасъ, приходился уже послѣ того памятнаго для него дня, когда онъ имѣлъ свиданіе съ Дунькой въ олешникѣ, и гдѣ во время сдѣланнаго ей угощенія предложилъ ей «наплевать на Леонтія и выдти за него, Глѣба Кириловича, замужъ», и она согласилась на это, дала ему слово.

«Въ вечеръ Перваго Спаса Дунька была съ Леонтьемъ въ трактирѣ. Отправилась съ нимъ въ трактиръ уже въ то время, когда въ казармѣ всѣ ложились спать, разсуждалъ онъ. Неужто-же она даже послѣ сейчасъ даннаго слова наплевать на Леонтія надувала меня? Господи Боже мой, да что-жъ это такое! Можетъ быть, и теперь надуваетъ»? задавалъ онъ себѣ вопросъ, припоминалъ всѣ слова Дуньки, всѣ ея поступки за послѣднее время, всѣ ея ласки и не находилъ себѣ отвѣта. «Что-же это будетъ, ежели всѣ ея слова пустяки, что она забыла Леонтія и полюбила меня»!

И Глѣбъ Кириловичъ мучился сомнѣніемъ. Онъ хотѣлъ тотчасъ-же подойти къ Матрешкѣ и подробнѣе разспросить ее о сейчасъ разсказанномъ ею про Дуньку въ вечеръ Перваго Спаса, но посовѣстился Мухомора. Мухоморъ не отходилъ отъ Матрешки и точилъ съ ней лясы.

Промелькнуло у Глѣба Кириловича въ головѣ бѣжать сейчасъ Дунькѣ и просить ее вывести его изъ сомнѣнія, но и это онъ оставилъ, успокаивая себя тѣмъ, что, можетъ быть, Матрешка вретъ, разсказывая про Дуньку небылицы, просто сочиняетъ, чтобы выгородить себя и доказать, что она разбила стекло въ казармѣ.