— Голубчики вы мои! Ангелы! Да схватите вы его, черта косматаго! Вѣдь платокъ мой и двугривенный утащилъ! продолжаетъ вопить баба, но тщетно: рослаго человѣка никто и не думаетъ останавливать.

— А зачѣмъ тебя съ нимъ чортъ свелъ? Теперь свои собаки… Свои собаки грызутся — чужая не приставай! замѣчаетъ кто-то съ хохотомъ.

— Воровать! Что-же это такое!.. У товарищевъ воровать! Платокъ семь гривенъ, а въ платкѣ двугривенный, задыхаясь, вопитъ баба, не отставая отъ рослаго человѣка.

— Сверкай пятками, Панфилъ! Сверкай, а то наскочитъ и отниметъ! одобрительно кричитъ рослому человѣку какой-то рабочій съ гармоніей.

Баба начинаетъ настигать. Рослый человѣкъ останавливается и обертывается къ бабѣ лицомъ. Видъ его грозенъ. Лицо перекосившись. Изъ-за пазухи его рубахи торчитъ кончикъ яркаго шелковаго платка. Держа лѣвую руку на груди, правой рослый человѣкъ замахивается. Не взирая на это, баба все-таки наскакиваетъ на него и пробуетъ ухватиться: за кончикъ платка, но вотъ сильный ударъ по лицу, толчокъ въ грудь — и баба падаетъ, визжа:

— Убилъ, убилъ, мерзавецъ! Православные! Что же это такое! Никто и заступиться не хочетъ супротивъ разбойника!

Сдѣлавъ свое дѣло, рослый человѣкъ снова пускается въ бѣгство. Баба, держась за окровавленный носъ, начинаетъ подниматься съ земли. Нѣсколько рабочихъ окружаютъ ее. Подходятъ и двѣ женщины.

— Ангелки вы мои, вѣдь всю требуху мою онъ, подлецъ, пропилъ! повѣствуетъ она, воя. — Станешь ему говорить, а онъ: «ты, говоритъ, моя, и вся требуха твоя моя». Да какая-же я его, косматый онъ лѣшій! Я боровичская, а онъ изъ хохлацкой земли солдатъ.

— Любовь промежду себя водите, такъ ужъ ау, братъ! замѣчаетъ бабѣ какой-то тщедушный мужиченко съ рѣденькой бородкой. — Коли любовь водите, то понятное дѣло, что и ты его, и деньги твои тоже его.

— Да какая любовь, что ты! Давнымъ-давно ужъ наша любовь-то и разошлась съ нимъ, а я и сама не знаю, какую такую онъ имѣетъ собственную праву надо мной тиранствовать и добро мое отнимать. Давно ужъ я наплевала на него, пьяницу, съ Петрова поста наплевала.

— Ты-то наплевала, да онъ-то не наплевалъ.

— Много утащилъ? участливо спрашиваютъ женщины.

— Платокъ, платокъ… Новый матерчатый платокъ и въ платкѣ двугривенный завязанъ. Голубушки мои! Ну, что-жъ это такое, помилуйте! У ничѣмъ невинной женщины, которая давно на него наплевала, и вдругъ платокъ воровать! всплескиваетъ руками баба. — А вы, лупоглазые пьяницы, стоите и хоть-бы кто изъ васъ заступился за. меня, несчастную, обращается она къ мущинамъ. — А еще одинъ изъ васъ тоже боровицкій, землякомъ приходится.

— Ты про меня? откликается тщедушный мужиченка. — Врешь, я — крестецкій.

— Все равно, нашъ новгородскій, стало быть, настоящій землякъ. Земляки-то, смотри-ка, какъ другъ за друга… Вотъ ужъ витебскимъ земляникамъ надо чести приписать. Хоть поляками они называются, а куда какъ другъ за дружку стоятъ! Матерчатый платокъ полосатый дьяволъ у женщины сперъ на глазахъ у всѣхъ, и хоть-бы кто заступился!

— Зачѣмъ я буду заступаться? Я съ нимъ товарищъ. Я у одного шатра работаю, а онъ у другаго, со мной рядомъ. Я вотъ сейчасъ пойду за нимъ въ трактиръ — онъ меня и попотчуетъ на твой платокъ, коварно улыбаясь, поясняетъ тщедушный мужиченко и дѣйствительно направляется вслѣдъ за рослымъ человѣкомъ.

Двое другихъ заводскихъ тоже не выдерживаютъ искушенія попробовать угоститься на чужой счетъ и тоже поворачиваютъ стопы свои по направленію къ трактиру.

— Недорого вещь человѣку досталась, такъ ужъ и для товарищевъ стаканчика не пожалѣетъ, бормочетъ одинъ изъ нихъ.

Баба продолжаетъ выть.

— Утри дурло-то хоть рукавомъ. Въ кровь вѣдь расшибъ, говорятъ ей женщины.

— Еще милость Божья, свѣтики, что я сапоги свои новые надѣла, а то-бы и ихъ Митькой звали и ихъ слизнулъ-бы! плачется баба. — И съ чего человѣкъ пристаетъ! Ума приложить не могу, съ чего онъ пристаетъ.

— Не зачѣмъ было связываться, укоризненно замѣчаетъ ей пожилая женщина.

— Эхъ, милая дѣвушка! Вѣдь сердце не камень, а наша сестра слаба, отвѣчаетъ баба. — Сначала-то онъ мнѣ путевымъ показался, въ сиротствѣ меня приласкалъ, миткалю даже на рубаху подарилъ, а потомъ какъ началъ теребить, такъ просто неудержимо. Что ни заработаю — отниметъ и пропьетъ. Подушку и ту, извергъ, пропилъ… Въ деревню я нонѣ на зиму не поѣду, потому такъ расчитываю, чтобъ мнѣ послѣ Покрова въ мамки въ Питерѣ идти. Тятенька такъ отписываетъ изъ деревни, что «коли пришлешь пятнадцать рублевъ въ домъ, то я тебѣ новый годовой паспортъ вышлю». А какъ я теперь пятнадцать рублевъ пошлю, коли этотъ подлецъ всей требухи меня лищилъ. Вотъ двадцать-то тысячь кирпичей я приказчику сдала, а гдѣ онѣ — деньги? Всѣ до капельки въ Амосовскомъ кабакѣ. Только платокъ матерчатый и успѣла купить себѣ, а онъ, чтобъ ему ни дна, ни покрышки, сегодня ужъ и послѣдній платокъ стянулъ.

— Да брось ты Панфила-то. Ну, что онъ тебѣ? совѣтуютъ женщины.

— Бросила, красавицы мои, давно бросила. Неужто вы не вѣрите, что бросила?.. Присягу готова принять, что бросила, землю съѣмъ, что бросила, да что-жъ, коли онъ такой сибирный человѣкъ, что ни чему не внимаетъ.

— Это, значитъ, онъ по старой памяти?

— Вотъ-вотъ… Прежде, съ начала лѣта — это точно, что промежъ насъ грѣхъ былъ, а теперь ужъ я давнымъ-давно на него наплевала. Я ему говорю: «какую, говорю, ты имѣешь надо мной праву»? А онъ: «мое, говоритъ, дѣло». Ну, вотъ просто обуялъ, обуялъ совсѣмъ!..

— Ты дѣвушка будешь, что-ли?

— Дѣвушка, дѣвушка, милыя. Трое насъ дочерей у тятеньки, такъ тятенька двоихъ по паспорту отпускаетъ. Сестра въ Питерѣ на извозчичьемъ дворѣ въ маткахъ живетъ, а я по веснѣ въ полольщицахъ на огороды ходила, а потомъ вотъ сюда на заводъ пристала. Пристала и попала въ бѣду. Истинная бѣда! А что дальше будетъ — я ума не приложу. Вѣдь этотъ Панфилъ каждую копѣйку у меня послѣ этого отнять можетъ.

— А ты не давай, научаетъ пожилая чернобровая женщина въ коричневомъ платкѣ на головѣ.

— Да какъ тутъ не отдашь-то? Вотъ и не отдавала, а видите, какое сейчасъ происшествіе было.

— На другой-бы заводъ тебѣ перейти, что-ли? совѣтуетъ рябая рыжая женщина…

— А книжка-то расчетная? Въ расчетной книжкѣ прямо сказано, чтобы до Александрова дня я на здѣшнемъ заводѣ работала. Не отпустятъ, расчета не дадутъ, судиться будутъ, — отвѣчаетъ баба.

— Попроси приказчика, поклонись ему. Авось освободитъ, а ты на другой заводъ. А то что-жъ это такое, коли съ человѣкомъ сладу нѣтъ!

— Совсѣмъ сладу нѣтъ. Ужасти какой человѣкъ пронзительный! Вотъ ужъ правду хохолъ. И всѣ, говорятъ, они, хохлы, таковы.

— Ежели приказчикъ и освободитъ съ этого завода, то все она себѣ на другомъ заводѣ теперь мѣста не найдетъ. Не возьмутъ. Куда теперь съ порядовщицами-то?.. Работы на заводахъ скоро окончатся. Вѣдь ужъ люди говорятъ, первый Спасъ на дворѣ, обсуждаетъ положеніе товарки третья женщина.

— Не возьмутъ, не возьмутъ. И то не возьмутъ, соглашается рябая женщина. — Гдѣ теперь на заводъ взять новаго человѣка!

— Грѣхи! Совсѣмъ грѣхи! вздыхаетъ баба. — Одно остается, что никакихъ денегъ изъ конторы за заработку не брать, а приказчика просить, чтобы онъ самъ пятнадцать рублевъ въ деревню тятенькѣ выслалъ. Мнѣ пуще всего паспортъ, чтобъ послѣ Покрова въ мамки поступить. Въ мамкахъ, милушки, выгодно. У насъ изъ нашего мѣста одна дѣвушка въ мамкахъ жила, такъ цѣлое приданое послѣ ребенка себѣ получила. Отъ одежи два сундука ломились. И перину, и подушки, и одѣяло, и наволочки съ простынями, — все, все получила. Вотъ и мнѣ хочется въ мамкахъ около господъ пообмыться и пообшиться, а то вѣдь у меня, душенька, никакой одежонки нѣтъ. Живу, живу, работаю, работало, руки какъ подушки вспухли и отъ сырой глины растрескались, а ничего у меня нѣтъ. Все подлецъ слопалъ! закончила баба, подняла подолъ платья и стала утирать заплаканные глаза.

— Конечно-же, не бери денегъ изъ конторы и попроси приказчика, чтобы онъ ихъ въ деревню на паспортъ выслалъ, согласились другія женщины.