— Ну, ужъ насчетъ Дуньки-то ты оставь!.. нѣсколько смутившись, произнесъ Глѣбъ Кириловичъ.

— Да вѣдь я, голубчикъ, говорю это жалѣючи тебя, а не какъ либо… Видишь и жалѣешь. Вѣдь я примѣчаю, все примѣчаю. И всѣ заводскія женщины дивуются на Дуньку, какая она дура. Никакого своего счастія не понимаетъ. Будто мы не видимъ, какъ ты около нея увиваешься! Все видимъ. А она тебѣ поворотъ отъ воротъ. Конечно-же, дура: ты или Леонтій! Вѣдь тутъ и соображать не надо, кто лучше, а она къ Леонтію… Одно только, что тотъ пѣсенникъ, сказочникъ да прибауточникъ.

— Брось… опять пробормоталъ Глѣбъ Кириловичъ.

— Да чего бросить! Бросать не зачѣмъ. Я тебѣ такъ благодарна, что ты меня схоронилъ подъ шатромъ отъ Панфила, что только и дѣла моего теперь будетъ, что надъ Дунькинымъ ухомъ о тебѣ зудить, продолжала Ульяна.

— За это спасибо. А только брось.

— Денно и нощно буду ей глаза открывать, какой ты хорошій человѣкъ. Вѣдь вотъ съ весны денно и нощно мы на тебя смотримъ и видимъ, что ты, какъ красная дѣвушка, воды не замутишь. А она, подлюга, этого не понимаетъ. Вотъ только отсижусь, сейчасъ пойду къ ейному шатру и буду ей насчетъ тебя разговоръ разсыпать, не унималась Ульяна, улыбнулась, показала рядъ прелестныхъ бѣлыхъ зубовъ и прибавила:- А только и тебѣ я, Глѣбъ Кирилычъ, скажу: не такъ ты дѣйствуешь. Съ нашей сестрой на заводѣ такъ нельзя, какъ ты орудуешь. Ты все тихохонько, съ улещливыми словами, съ сурьезнымъ разговоромъ, а вѣдь не всякая наша сестра тихенькихъ да сурьезныхъ любитъ. Ты переломи себя, да съ шуточками и прибауточками нахрапомъ и дѣйствуй. Право слово! Чего ты передъ ней разстилаешься-то! Она дѣвка-загуляй.

Глѣбъ Кириловичъ вздохнулъ и далъ такой отвѣтъ:

— Знаю. И вотъ отъ этого-то загуляя мнѣ и хочется ее отвести.

— А ужъ это ты потомъ. Чего тебѣ нюни-то распускать? Она дѣвка веселая, бойкая! Ты вотъ ее погулять пригласи, пѣсню ей спой, пивкомъ попотчуй — тутъ она и будетъ твоя.

— Охъ, это пиво! Жалость меня беретъ, когда она и говоритъ-то о пивѣ. Отучить мнѣ ее хочется отъ пива и отъ трактира.

— Сразу нельзя. Ты потихоньку… Ну, да я ей поговорю. Ужъ разстараюсь я для тебя передъ ней, въ конецъ разстараюсь. Очень ужъ я тебѣ благодарна, что ты мнѣ укрыться-то отъ Панфила далъ.

— Спасибо, спасибо тебѣ! бормоталъ Глѣбъ Кириловичъ, не смотря на Ульяну, помолчалъ, обернулся къ ней и спросилъ:- Какъ тебя по отчеству-то? Ульяна…

— Ульяна Герасимовна…

— Я тебѣ, Ульяна Герасимовна, вотъ что скажу… Я къ этой Авдотьѣ Силантьевнѣ такую склонность души чувствую, что ежели-бы только она остепенилась, то я и настоящимъ манеромъ обзаконилъ-бы ее. Я не какъ другіе заводскіе. У меня душа…

Въ подтвержденіе своихъ словъ Глѣбъ Кириловичъ ударилъ себя въ грудь, слезливо заморгалъ глазами и отвернулся. Ульяна удивленно выпучила глаза.

— О?! заговорила она. — Ну, скажи на милость, какой душевный человѣкъ, а дура-дѣвчонка этого не понимаетъ! Бепремѣнно вразумлю ее, дуру, сегодня. Ты ей самой-то говорилъ объ этомъ?

— Тонкія слова подводилъ, и наконецъ изъ моихъ вздоховъ должна она понять, что я съ чувствительностью къ ней, а не какъ съ озорничествомъ.

— Вотъ въ томъ-то и дѣло, что наша сестра тонкихъ словъ не понимаетъ, а кто взялъ надъ ней силой команду, тотъ и правъ. Глупа, глупа Дунька, совсѣмъ глупа, твердила Ульяна въ раздумьи. — Ну, прощай, Глѣбъ Кирилычъ. Спасибо тебѣ за спасеніе и за ласку. Сейчасъ пойду къ твоей Дунькѣ и начну ей зудить про тебя и прозужу до самаго обѣденнаго звонка. Теперь ужъ до обѣда нечего мнѣ приниматься за работу. Побуду около нея и позужу. Что это, въ самомъ дѣлѣ, за дура такая, что никакъ своего счастія понять не можетъ! Ну, прощай, голубчикъ! Еще разъ спасибо.

— Тебѣ, Ульяна Герасимовна, спасибо за твою жалость, откликнулся Глѣбъ Кириловичъ.

Ульяна стала сходить по стремянкѣ изъ-подъ шатра, но вышла не вдругъ. Она долго смотрѣла на право и на лѣво, не видать-ли гдѣ Панфила, не караулитъ-ли онъ ее, и наконецъ нерѣшительно поплелась въ глубь завода за мельницы, гдѣ на столахъ формовали кирпичъ порядовщики и порядовщицы. Она направлялась прямо къ Дунькѣ.

Дунька попрежнему формовала кирпичъ. Работа такъ и кипѣла.

— А ты понедѣльничаешь? встрѣтила она вопросомъ Ульяну, когда та подходила къ ея столу.

— Да за неволю будешь понедѣльничать, коли Панфилъ съ самаго ранняго утра покою мнѣ не даетъ, отвѣчала Ульяна. — Смучилъ всю… Какъ только во мнѣ душа держится! Ты знаешь, дѣвушка, вѣдь онъ чуть не убилъ меня. Спервоначалу съ ножомъ за мной гонялся, а потомъ съ топоромъ.

— Слышала я. Заводскіе проходили мимо, такъ сказывали. Дивлюсь я на тебя, Уля… И что это тебѣ за охота съ этимъ человѣкомъ вязаться!

— Здравствуйте! Снова-здорово! воскликнула Ульяна. — Да вѣдь я, кажется, всему заводу сто разъ разсказывала, что ужъ давно съ нимъ не вяжусь.

— Ну, и наплюй на него.

— И давнымъ-давно наплевала, да что-жъ ты подѣлаешь, коли онъ ко мнѣ пристаетъ. Я ужъ и приказчику жаловалась на него, а приказчикъ говоритъ: «мнѣ, говоритъ, какое дѣло». Вѣдь никто не вѣритъ, что я ему теперь ни два, ни полтора. Всѣ за сожительницу считаютъ.

— Мудреное дѣло у васъ! покачала головой Дунька.

— Да ужъ и я скажу, что мудреное, согласилась Ульяна и прибавила:- а что я отъ него, подлеца, выношу каждый праздникъ, такъ просто страсти подобно! Вѣдь синяковъ заживить не могу. Въ будни, когда онъ трезвый, онъ человѣкъ какъ человѣкъ и вниманія на меня не обращаетъ, а какъ въ праздникъ напьется, и давай ко мнѣ приставатъ, чтобы я ему дала на похмелье.

— А вотъ Леонтій гроша мѣднаго отъ меня не требуетъ и еще самъ меня по праздникамъ пивомъ поитъ, похвасталась Дунька.

— Ну, ужъ Леонтій твой! Тоже ягода. На всѣхъ заводскихъ бабъ и дѣвокъ вѣшается:.

— А пускай его вѣшается. Вѣдь мы не связаны. Вотъ Александровъ день придетъ, съ кирпичомъ забастуемъ, расчеты получимъ — онъ въ сторону, а я въ другую. А только врешь ты, дѣвушка, ни на, кого онъ не вѣшается.

— А хочешь наведу, хочешь покажу?

— Ну, вотъ! Умѣетъ концы хоронить, такъ и пускай ихъ хоронитъ. Вѣдь я ежели и путаюсь съ нимъ, то только изъ-за того, что онъ веселый. Компанію пріятно раздѣлить — вотъ изъ-за чего. Онъ и пѣсню споетъ, онъ и попляшетъ. А какъ онъ жида, нѣмца пьянаго представляетъ, такъ просто животики надорвешь смѣявшись. Опять-же и пріятели у него веселые: Мухоморъ-солдатъ, Гришка… Вотъ мы въ праздникъ вмѣстѣ и путаемся.

Ульяна присѣла на траву у лежавшей около Дунькина стола кучи глины и сказала:

— Не знаешь цы дѣны себѣ, Дунечка, счастія своего не понимаешь.

— Это ты про что? широко открыла на нее свои глаза Дунька.

— Про твою выгоду, вразумить тебя хочу, на хорошее наставить. Я все-таки старше тебя. Мнѣ съ Петрова дня двадцать седьмой годъ пошелъ; ужъ я по заводамъ-то маялась-маялась, а тебѣ еще есть-ли, нѣтъ-ли двадцать-то годовъ?

— Девятнадцать на Евдокію стукнетъ. На заводѣ тоже второй годъ работаю. Ну, а что-же?

— Глупа ты. А коли хочешь быть умной, то не должна отпираться отъ своего счастья. Брось ты Леонтья и полюби ты Глѣба Кирилыча.

— Пусть броситъ нюни распускать — и его полюблю. А то вѣдь онъ тоску на меня наводитъ, такъ пріятно-ли… Вдругъ онъ вчерась подошелъ ко мнѣ и битый часъ…

— Да ты все не то, ты все не такъ… перебивала Дуньку Ульяна. — Вѣдь онъ тебя, дѣвушка, обзаконить хочетъ.

— Обзаконить! протянула Дунька и тутъ-же прибавила:- А какая мнѣ корысть отъ его закона? Теперь только наставленія читаетъ, а въ законѣ чтобъ бить меня?

— Не таковскій онъ человѣкъ, Авдотья, совсѣмъ не таковскій.

— Да ты почемъ знаешь, что онъ хочетъ меня обзнакомить?

— Самъ мнѣ сейчасъ сказалъ. Вѣдь я у него подъ шатромъ сію минуту отъ Панфила скрывалась. Такой ласковый, пріютилъ меня, за дрова спряталъ, дровами прикрылъ.

— Такъ вотъ ты-бы за него замужъ и выходила-бы.

— Да не только-бы вышла, а даже выскочила за него замужъ, только-бы онъ мнѣ мигнулъ. А вотъ онъ мигаетъ-то тебѣ, а ты, дура, своего счастія не понимаешь. Вѣдь онъ обжигало. Пятьдесятъ рублей жалованья въ мѣсяцъ на всемъ готовомъ получаетъ.