— Капуста промозглая! визжали женщины.

— Все обратно! А много будетъ куражиться и не захочетъ обратно брать, такъ къ становому! Становому пожалимся! Пусть доктора вызываетъ, пусть освидѣтельствуетъ. А потомъ ходока выбрать да къ мировому. На то мировой есть. Я по заводамъ-то хожу десятый годъ, такъ ужъ эти порядки-то знаю, ораторствовалъ рыжій мужикъ. — Что хозяину-то въ зубы смотрѣть! Смотри ему въ зубы, такъ онъ на шею сядетъ и ноги свѣситъ.

— Фабричный инспекторъ еще, братцы, есть… Онъ обязанъ… напоминалъ кто-то.

— И фабричному инспектору прошеніе! продолжалъ рыжій мужикъ. — Солдатъ-Мухоморъ напишетъ. Онъ грамотный, тонко грамотный… Письма пишетъ, такъ какъ по маслу…

— Да и Зиновій напишетъ. Гдѣ Зиновій?

— Я здѣсь! откликнулся молодой парень съ подстриженными усами и въ розовой ситцевой рубахѣ.

— Напишешь?

— Въ лучшемъ видѣ напишу.

— Пиши. Завтра-же пиши. Мы тебя за это попоимъ пивомъ артелью.

Щи отхлебали и потянулись съ той-же посудой за кашей. Стряпуха наваливала въ чашки кашу-размазню, сваренную съ саломъ. Кашу тоже начали критиковать.

— Затхалью пахнетъ. Свиньи не будутъ ѣсть. Какая это крупа? Эта крупа, ежели птицъ на птичьемъ дворѣ кормить, такъ и то не годится! поднимались голоса.

— Крупа плоха, изъ рукъ вонъ плоха. Это и я артели скажу, поддакивала стряпуха. — А что насчетъ щей…

— Молчи, вѣдьма! Становой разберетъ.

— Инспектору! Инспектору! Что тутъ становой? Становой пріѣдетъ, накричитъ. Инспекторъ лучше! раздавался споръ.

— Главное, хозяина за бока! Хозяину кусками въ нюхало тыкать. Что ему въ зубы-то смотрѣть! Смотри, какой я кусокъ солонины припряталъ. Нѣшто это солонина? Вареная, и то за версту пахнетъ.

Обѣдали не въ одной застольной. Нѣкоторые рабочіе, въ особенности женщины, вышли съ чашками на крыльцо и хлебали на крыльцѣ и около крыльца. Мальчишки-погонщики, кончившіе ѣсть раньше другихъ, выбѣжали къ нимъ на крыльцо и сообщили, что завтра насчетъ харчей съ хозяиномъ разговаривать будутъ, а потомъ и начальству жаловаться станутъ.

— Да и давно пора на него, подлеца, пожаловаться! загалдѣли хлебающіе на дворѣ. — На пріемкѣ кирпича за тысячу — тысячу триста требуетъ, свою тысячу о тринадцать сотъ завелъ, а самъ порядовщиковъ гнилью кормитъ. Вѣдь ужъ терпѣли, пока у него тысяча изъ двѣнадцати сотъ была, а теперь, наткось, тринадцать сотъ въ тысячѣ захотѣлъ, ненасытная его утроба! Завтра-же, не дожидаясь его самого, послать ходоковъ къ становому! Пусть жалятся!

— Старосту долой! Матку по шеѣ! кричали покончившіе обѣдать и выходившіе изъ застольной на дворъ рабочіе.

Послѣ обѣда на кирпичномъ заводѣ слѣдовалъ отдыхъ. Рабочіе разбрелись подъ навѣсы и завалились спать. Нѣкоторые удалились въ ольховую заросль, въ изобиліи растущую около глиняной выемки, и улеглись тамъ. Спали большей частью безъ подстилокъ и безъ подушекъ, положа подъ голову шапку или жилетку, а нѣкоторые и такъ. Пьяная пѣсня, крики и крупная ругань похмеляющихся и снующихъ между заводомъ и трактиромъ, находящимся въ близъ лежащей деревнѣ, все еще кой-гдѣ раздавалась, но уже тише. И похмеляющіеся угомонились. Нѣкоторые порядовщицы и порядовщики, а также и обрѣзчицы, работающіе на задѣльной платѣ съ вычетомъ съ нихъ по шести рублей въ мѣсяцъ за харчи, не воспользовались послѣобѣденнымъ отдыхомъ и отправились на работу. Въ томъ числѣ была и Дунька, хоть такихъ было и мало. Она сейчасъ-же послѣ обѣда опять появилась у своего шатра около своего стола и кучи глины и принялась формовать кирпичъ. На завтра во вторникъ приходился праздникъ, но она и завтра разсчитывала работать до обѣда, дабы приготовить пять тысячъ кирпичу къ сдачѣ прикащику и получить по 1 руб. 65 коп. за тысячу. Въ сущности, дабы получить деньги за пять тысячъ кирпича сырца, нужно было приготовить его не пять тысячъ, а шесть тысячъ пятьсотъ, ибо на заводѣ при пріемкѣ былъ свой счетъ — за тысячу принимали тысячу триста. Такой счетъ велся для пополненія хозяйскихъ проторей и убытковъ, являющихся вслѣдствіе поломки кирпича-сырца при укладкѣ его въ елки и при перевозкѣ въ печь для обжиганія. Прежде принимали за тысячу тысячу двѣсти, но прикащикъ, ссылаясь на дожди, которые обмывали кирпичъ и дѣлали больше браку чѣмъ прежде, потребовалъ, чтобы въ тысячѣ было не тысяча двѣсти, а тысяча триста. Рабочіе роптали, поговаривали, что будутъ судиться, но большинство все-таки покорилось.

Трудно было Дунькѣ работать. Сонъ такъ и клонилъ ее, особливо сейчасъ послѣ обѣда, но она приневоливала себя и все-таки работала. Быстро формовала она кирпичъ и выкладывала его на полки подъ шатеръ. Она попробовала запѣть пѣсню, но пѣсня не выходила. Часа черезъ два, впрочемъ, она разгулялась отъ клонившаго ее сна, но руки и ноги стали уставать, такъ какъ формовка кирпичей производится стоя. Раза два-три она присаживалась на кучу глины, чтобы отдохнуть, но тотчасъ-же вскакивала и вновь принималась за работу. Въ пятомъ часу дня къ ней пришла Матрешка, работавшая неподалеку отъ нея у своего шатра. Подошла и стала потягиваться.

— Всѣ рученьки и ноженьки, всю спину изломило, сказала она Дунькѣ. — Пойдемъ заваримъ чайку да попьемъ. Авось, съ чаю-то полегчаетъ.

— Поналечь мнѣ на кирпичъ хочется посильнѣе, ну, да ужъ пойдемъ, отвѣчала та. — Иди заваривай чай, а я за тобой слѣдомъ. Сотню додѣлаю и приду.

Чай на заводѣ рабочіе, разумѣется, пили, свой, Къ пяти часамъ дня матка-стряпуха обязана была приготовить кипятокъ, которымъ и заваривали чай. Мужчины, впрочемъ, мало пользовались заводскимъ кипяткомъ. Они по большей части ходили компаніями въ трактиръ и пили чай въ складчину. Чайный отдыхъ, впрочемъ, не полагался земляникамъ и другимъ рабочимъ, находящимся не на задѣльной платѣ, а на жалованьи.

Явившись къ Матрешкѣ пить чай, Дунька отъ усталости такъ и растянулась животомъ на травѣ.

Чай онѣ пили на поросшемъ травой дворѣ, около какой-то кладовушки близъ застольной.

— Сморило, дѣвушка, совсѣмъ меня сморило. Какъ я только до шабаша дотяну, проговорила Дунька.

— А вотъ съ чайку полегчаетъ, пробормотала Матрешка и принялась разливать въ чашки чай.

Чай дѣйствительно пріободрилъ ихъ. Въ началѣ пили онѣ молча и разговоръ не клеился, но послѣ третьей чашки Дунька повеселѣла и уже стала строить планы.

— Сдамъ пять тысячъ кирпичу и получу восемь рублей съ четвертью — новые сапоги себѣ куплю въ городѣ; я вѣдь, дѣвушка, въ городъ поѣду въ будущее воскресенье. Обжигало меня съ собой зоветъ, хочетъ портретъ съ меня заказать.

— Глѣбъ Кирилычъ? Да что ты!.. Вишь онъ на тебя распалился!

— Ужасти! Поѣду съ нимъ, такъ вотъ ныть-то будетъ! Всю дорогу безъ передышки, разсуждала Дунька.

— А ты обрывай, ты не давай ему воли-то, замѣтила Матрешка.

— Да вѣдь ужъ ты видишь, что обрываю, а онъ все одно и одно. Вѣдь вотъ и обликомъ-бы ничего себѣ былъ, мужчина туда-сюда, а ужъ куда скучный. Проситъ полюбить его. А какъ его полюбишь!

— Въ городъ-то все-таки съ нимъ поѣдешь?

— Поѣду съ нимъ. Потѣшу его. Обѣщаетъ два портрета съ меня снять: одинъ мнѣ, другой себѣ. Очень ужъ мнѣ, Матрена, портретъ свой хочется имѣть. Вонъ у Машки есть. Опять-же обѣщается меня въ Питерѣ въ трактиръ сводить органъ послушать.

— Какой органъ? спросила Матрешка.

— А вотъ что музыку играетъ. Большой такой и изъ него музыка, какъ изъ тысячи гармоній. Леонтій сказывалъ, куда какъ хорошо гудитъ! Ты бывала въ Питерѣ-то?

— Проходомъ съ чугунки два раза была, на постояломъ ночевала, а въ трактирахъ тамъ не была.

— Вотъ и я также. Я дѣвочкой съ матерью много разъ въ Питерѣ бывала, а въ трактирахъ бывать не трафилось. Леонтій сказывалъ, что очень чудесно. Вотъ поѣду съ обжигалой, такъ посмотрю, что за трактиръ такой питерскій, и органъ этотъ самый послушаю.

— То-то твой Леонтій горячку запоретъ, какъ ты съ обжигалой въ Питеръ уѣдешь! сказала. Матрешка.

— А плевать мнѣ на Леонтія! Что онъ мнѣ такое! Ни кумъ, ни братъ, ни сватъ…