— Да коли онъ скучный.

— Скромный онъ, а не скучный. Ты разочти: пятьдесятъ рублей!

— Чтожъ, я и сама понатужусь, такъ больше двадцати рублей въ мѣсяцъ могу вышибить. Даже двадцать пять.

— Двадцать или пятьдесятъ! Да изъ двадцати-то рублей ты должна шесть рублей за харчъ отдать, чайку да сахарку съ кофейкомъ себѣ купить, а онъ на всемъ хозяйскомъ. Пятьдесятъ рублей… И всю зиму будетъ такъ получать, потому что кирпичъ обжигать будутъ вплоть до великаго поста, а то такъ и до Пасхи. Только самая малая перемежка и будетъ.

— Ну, и пускай его.

— «Я, говоритъ, ежели-бы женился, то ужъ въ работу ее не пустилъ на заводъ, а сдѣлалъ-бы бѣлоручкой. Сидѣла-бы она у меня дома, хозяйствомъ занималась да кофеи-чаи распивала», говорила Ульяна и прихвастнула, потому что этого Глѣбъ Кириловичъ ей не говорилъ.

— Я работы не боюсь. Это мнѣ наплевать, отвѣчала Дунька. — Руки-то вотъ растрескались, вспухли отъ глины, а я на ночь смажу постнымъ масломъ — и опять ничего!

— Мой совѣтъ, Дунька, не воротить тебѣ отъ него рыла, а полюбить его. Будешь ты за нимъ какъ сыръ въ маслѣ кататься.

— Да вѣдь онъ на манеръ кикиморы скучный.

— Не можетъ-же онъ быть веселый, коли онъ по тебѣ тоскуетъ, что ты отъ него отворачиваешься. Опять-же ревность насчетъ Леонтія.

Дунька задумалась.

— Да и ничего мнѣ Глѣбъ насчетъ закона пока еще не говорилъ, сказала она, послѣ нѣкотораго молчанія. — Это самъ онъ тебѣ про законъ-то говорилъ? спросила она Ульяну.

— Самъ, самъ… И лицо такое грустное, грустное, а на глазахъ даже слезы.

— Вотъ это-то, дѣвушка, я и не люблю, вотъ это-то мнѣ и претитъ. Я сама веселая. Законъ… въ законъ вступить… Да вѣдь насчетъ закона-то надо у матери благословенія просить. Вѣдь у меня мать въ жизности.

— И попросишь. Мать-то, я думаю, обѣими руками перекрестится, когда узнаетъ, какой человѣкъ къ тебѣ сватается. Ну, что-жъ мнѣ ему сказать, обжигалѣ-то, то-есть Глѣбу-то Кирилычу? Обрадовать мнѣ его отъ тебя? допытывалась Ульяна.

— Да ничего не говори. Скажетъ онъ мнѣ самъ и я тогда ему скажу, отвѣчала Дунька.

— Неужто попрежнему будешь артачиться?

— Ну, ужъ это мое дѣло.

Дунька улыбнулась, зацѣпила изъ кучи обѣими руками пригоршню глины и вложила ее въ форму. Въ это время раздался звонокъ, призывающій рабочихъ къ обѣду.

Застольная, большая сарайнаго вида комната, съ грязнымъ поломъ, срубленная изъ барочнаго лѣса, неоштукатуренная и ничѣмъ неоклеенная, съ черными закоптѣлыми стѣнами, кишѣла народомъ, явившимся обѣдать. Тутъ были мужчины, женщины и дѣти. Все это толпилось около котловъ, вмазанныхъ въ широкую печку, помѣщающуюся въ углу комнаты, усаживалось на скамейки за длинный во всю комнату, ^наскоро сколоченный изъ досокъ столъ, на которомъ уже были разставлены большія глиняныя и деревянныя чашки съ налитыми щами, лежалъ хлѣбъ, нарѣзанный увѣсистыми кусками, и деревянныя ложки. Пахло прѣлью, кислой капустой, било въ носъ жилымъ запахомъ. Столъ былъ ничѣмъ не покрытъ. Надъ нимъ носились и ползали тысячи мухъ. Рабочіе все прибывали и прибывали. Нѣкоторые явились съ своими чашками и ложками. Шумъ и гамъ отъ говора были страшные. Матка-стряпуха, грязная кривая старуха, босая, съ подоткнутымъ за поясъ подоломъ платья и съ засученными по локоть рукавами, стояла около котловъ и наливала уполовникомъ щи въ подставляемыя ей чашки. Это явились къ обѣду порядовщики и порядовщицы, дѣлающіе кирпичъ, обрѣзчицы, складывающія высохшій кирпичъ-сырецъ въ «елки», приготовляя его для отправки на обжиганіе въ печь, и мальчишки-погонщики. Земляники харчевались отдѣльно и имѣли свою матку. Тутъ-же въ застольной была и Дунька. Она обыкновенно ѣла съ Матрешкой изъ одной чашки. Получивъ отъ стряпухи щей и запасшись хлѣбомъ, Дунька и Матрешка усѣлись на кончикъ стола и принялись хлебать. Щи были жидкія, солонина измочаленная и «съ душкомъ», тѣмъ не менѣе онѣ ѣли съ большимъ апетитомъ.

— Вѣдь вотъ винца-то выпьешь хоть чуточку, совсѣмъ особь статья выходитъ. Вотъ и башка послѣ вчерашняго трещать перестала и на ѣду потянуло, а много-ли мы съ тобой выпили-то? Всего на всего крючокъ, говорила Дунька Матрешкѣ.

— Еще-бы… Не даромъ-же наши мужики опохмеляются, отвѣчала та.

— Много безобразно, а немножко выпить такъ куда какъ хорошо! продолжала Дунька. — Вѣдь я вотъ все утро словно изломанная работала, а теперь совсѣмъ полегчало и на душѣ стало чудесно.

— Хлѣбъ сыръ, хлѣбъ солодовый! слышится у мужчинъ, усѣвшихся около большихъ чашекъ. — Эй, матка! Смотри, какой хлѣбъ. Всѣ корки отстаютъ и самъ онъ ровно замазка. Ты смотри у насъ!

— А ужъ на хлѣбъ жальтесь хозяину. Такую муку прислалъ, что просто срамъ. Вся, вся солодовая, отрубей въ ней пропасть. Мучаешься, мучаешься съ хлѣбомъ — не выпекается да и что ты хочешь. Хоть плачь.

— Мука плоха, да и сама лѣнишься промѣшивать. Видишь, комки какіе!

— А ты приди прежде да посмотри, какъ я около тѣста-то ломаюсь, а потомъ и говори. Словно ломовая лошадь. Комки отъ подмочки. Мука подмоченная, въ ней ужъ комки-то. Словно желваки какіе свалялись. Да это еще послѣдняя мука, а новая, что хозяинъ прислалъ, такъ еще хуже. На стѣну полѣзете, когда изъ той муки хлѣбъ испеку. Я вотъ сегодня послѣ обѣда мѣсить тѣсто буду, такъ придите да посмотрите. Вы хозяина за бока, а не ко мнѣ приставайте. Онъ вамъ муку поставляетъ. Мое дѣло сторона, не хочу я смутьянства, а только и мѣшки неполные, нѣтъ въ мѣшкахъ настоящаго вѣса.

— Зачѣмъ-же староста такую муку принимаетъ? Гдѣ староста? Старосту сюда! Гдѣ Демьянъ Уваровъ? раздавались голоса.

— А староста вашъ сегодня со вчерашняго безъ заднихъ ногъ валяется. И къ обѣду не явился, отвѣчала стряпуха. — Зачѣмъ такого выбираете? Сами виноваты.

— По боку Демьяна! По боку! Ну его, къ лѣшему въ болото! Новаго выберемъ, говорили мужики. — Подохнешь при его пріемкѣ харчей.

— Да и слѣдуетъ, слѣдуетъ, подхватили женщины. — Вонъ щи-то какія! Ложкой ударь — пузырь не вскочитъ, а все изъ-за того, что солонину жилистую и тухлую принимаетъ. Нѣшто отъ сухой и тухлой солонины можетъ быть наваръ? А староста пьетъ да пьетъ. Вы допросите его прежде, на какіе шиши онъ пьетъ. Три дня въ недѣлю человѣкъ пьяный валяется, такъ, знамо дѣло, харчи не могутъ быть хороши. Ему на пропой нужно. Хозяинъ сунетъ ему при пріемкѣ рубль-цѣлковый, такъ онъ и песокъ вмѣсто муки радъ принять. Щи… Нѣшто это щи? Да и матка-то тоже… И матку-то пора по шеѣ!

— Ну, ужъ на счетъ щей, хадды, вы зарылись! Это вы врете! взвизгнула матка-стряпуха. — Понятное дѣло, кто съ воскресенья зѣнки нальетъ, такъ тому какія хочешь щи подай, такъ онѣ будутъ неладны. А щи вкусныя-превкусныя.

— Какъ ты смѣешь насъ пьянствомъ корить? Сама пьяница. Съ Демьяномъ-то старостой вы вмѣстѣ и пьете, крикнула ей какая-то женщина.

— А ты видѣла? Ты замѣчала? Докажи, когда я была пьяна? подскочила къ ней стряпуха.

— Вчера подъ кустомъ сидѣла и съ Маланьей сороковку охолащивала.

— Сороковку-то на двоихъ? Господи Боже мой! Такъ вѣдь я не каторжная. И мнѣ въ Христовъ праздникъ чуточку выпить надо. А что насчетъ щей, то прямо скажу: зарылись. Съ похмельной головы зарылись. Ужъ на счетъ хлѣба я ничего не скажу, а щи дай Богъ всякому… Сама куска не доѣмъ, а артельный котелъ я берегу.

— Да, бережешь ты себѣ на сороковки. Хозяинъ сшильничаетъ, староста сшильничаетъ и утянетъ, матка хорошіе куски солонины на сторону продастъ, такъ нѣшто могутъ быть щи хорошія! кричали женщины.

Началась общая перебранка.

— Старосту по шеѣ! Демьяна по шеѣ! Будетъ ему насъ пропивать! Пусть Антипъ будетъ старостой! Антипъ божескій мужикъ. Онъ будетъ по божески… галдѣли на одномъ концѣ стола мужчины.

— Такой-же и Антипъ будетъ, ежели не хуже! Гдѣ онъ, Антипъ-то? Тоже сегодня на работу не явился и въ трактирѣ кутитъ, откликались съ другаго конца стола мужики. — Хозяина надо за бока. Подставь ему голову-то, такъ не то еще будетъ. Падалью станетъ кормить. Бери кусокъ солонины, бери кусокъ хлѣба. Прячь, ребята. Хозяинъ на заводъ придетъ, такъ мы ему эти куски въ носъ и сунемъ. Пусть фрикаделекъ-то пожуетъ. Муку ему обратно, солонину обратно!