— Совершенно вѣрно! Съ этимъ совершенно съ вами согласенъ, Софья Николаевна. Всѣ эти Марѳы, Дарьи, Матрены — прямо деревянныя. Я по своей знаю. Но принимая въ соображеніе, что и капли воды долбятъ камень, то хорошая хозяйка, ознакомившая на курсахъ со стряпней, всегда можетъ втолковать этой Марьѣ или Дарьѣ, особенно если потомъ и присмотрѣть за ней… Вѣрно вѣдь?

— Не знаю. Не пробовала. Торты къ чаю я дѣлала, нѣсколько разъ дѣлала, и говорятъ, что у меня хорошо выходило.

— Прекрасно! Превосходно! И это великое украшеніе для хозяйки! И это ореолъ… — восхищался Іерихонскій.

Соняша сдѣлалась нѣсколько разговорчивѣе и прибавила:

— Только всѣмъ этимъ совершенно не стоитъ заниматься. Ужасно все это дорого дома обходится. Гораздо дешевле купить въ кондитерской. Вдвое дешевле. А отъ кого вы слышали, что я занимаюсь живописью? — спросила она.

— Долженъ сознаться, что отъ моей кухарки, — отвѣчалъ Іерихонскій.

— Ну, вотъ видите. Я такъ и знала. Должна вамъ сказать, что она у васъ большая сплетница.

— Позвольте…. Что-же тутъ такого, что женщина хвалила ваше искусство? Она видѣла ваши тарелки.

— И удивляюсь, какъ это вы находите удовольствіе разговаривать съ кухарками!

Іерихонскій нѣсколько смутился, поправилъ очки и, не отвѣчая на слова Соняши, проговорилъ:

— Удостоите вы меня, Софья Николаевна, полюбоваться произведеніями вашего искусства?

— Да вотъ тарелка на стѣнѣ виситъ. Смотрите… — указала Соняша.

Іерихонскій поднялся, подошелъ къ стѣнѣ и сталъ смотрѣть на висѣвшую на стѣнѣ тарелку, задрапированную шелковой матеріей на манеръ рамки.

— Прекрасно, прекрасно! Какая тонкая работа! — восклицалъ онъ. — Дивный пейзажъ. Прелесть.

Онъ даже сталъ смотрѣть правымъ глазомъ въ кулакъ, прищуривъ лѣвый.

— Картины я вообще люблю. Въ посту я обхаживаю всѣ картинныя выставки. И дешевое, и пріятное удовольствіе, — продолжалъ онъ. — Кромѣ того, всегда на этихъ выставкахъ и общество прекрасное. Все это очень, очень возвышаетъ душу. Прекрасно! Восторгъ что такое. Благодарю васъ.

Іерихонскій поклонился.

Вошла Манефа Мартыновна.

— Чайку, Антіохъ Захарычъ, не прикажете-ли? Прошу покорно въ столовую. Тамъ и сядемъ по семейному, — приглашала она.

Іерихонскій еще разъ поклонился и послѣдовалъ за ней.

Изъ столовой, куда ввела Манефа Мартыновна Іерихонскаго, весело горѣла съ потолка лампа подъ бѣлымъ матовымъ абажуромъ и освѣщала привѣтливо шипящій ярко начищенный самоваръ, столъ, покрытый розовой скатертью и уставленный тарелочками съ закусками, хлѣбомъ, печеньемъ и вазочками съ вареньемъ.

— Пожалуйте, Антіохъ Захарычъ, вотъ сюда, рядомъ со мной, къ самоварчику, — предложила Іерихонскому Манефа Мартыновна. — Но передъ чаемъ прошу васъ закусить.

Іерихонскій сложилъ крестообразно руки на груди и, умильно смотря на столъ, отвѣчалъ:

— Не смѣю отказать радушной хозяйкѣ, хотя я очень и очень еще недавно обѣдалъ. Ѣсть я не хочу. Я сытъ по горло, но меня манитъ вотъ эта милая семейная обстановка, которой я лишенъ вотъ уже скоро восемь лѣтъ. Домъ безъ хозяйки, многоуважаемая Манефа Мартыновна, сирота, а вотъ ужъ около восьми лѣтъ я по волѣ злого рока вдовствую.

— Отчего-же по волѣ злого рока? — спросила Манефа Мартыновна. — Мнѣ кажется, рокъ тутъ ни при чемъ, а просто это отъ себя. Ничего нѣтъ легче, какъ жениться мужчинѣ. Вотъ замужъ выйти дѣвушкѣ — это другое дѣло.

— Вѣрно-съ. Но мнѣ въ этомъ дѣлѣ до сихъ поръ извѣстная робость препятствовала, — проговорилъ Іерихонскій, присаживаясь. — Чувствую на плечахъ не молодые годы — и вотъ робость.

— Что-жъ, это похвальное чувство, если это такъ, какъ вы говорите, — сказала Соняша, сѣвъ противъ Іерихонскаго и насмѣшливо стрѣльнувъ въ него глазами.

Манефа Мартыновна бросила на дочь останавливающій взглядъ, но было уже поздно. Фраза была сказана.

— Увѣряю васъ, мадемуазель, что робость. Прямо робость, — нисколько не смутившись, продолжалъ Іерихонскій. — Я вѣдь очень хорошо понимаю, что въ мои годы полюбить меня пылкой свѣтлой страстью нельзя.

— И эта черта похвальная, если вы искренно говорите, — не унималась Соняша.

Мать сидѣла ни жива, ни мертва, опустила руку подъ столъ и дернула Соняшу за платье.

— Клянусь вамъ, что искренно, — твердо произнесъ Іерихонскій. — Но теперь, если я рѣшился…

— Ахъ, ужъ вы рѣшились! — перебила его Соняша.

— Да какъ-же-съ… Развѣ вамъ…

Іерихонскій остановился, поправилъ очки и недоумѣвающе посмотрѣлъ на Соняшу.

— Продолжайте, добрѣйшій Антіохъ Захарычъ, продолжайте, не обращайте на нее вниманія, — старалась ободрить его Манефа Мартыновна. — Она это такъ… Она любитъ противорѣчія… Это одинъ изъ ея огромныхъ недостатковъ. Она и мнѣ такъ… Продолжайте.

— Да я почти все сказалъ-съ. Да-съ… А теперь, если я рѣшился, то во имя закрѣпленія пенсіи, которую я выслуживаю скоро. Думаю, что съ этой стороны я могу быть привлекателенъ, — высказался Іерихонскій.

— Полноте, полноте, Антіохъ Захарычъ. И помимо этого, вы для не совсѣмъ уже молоденькой дѣвушки женихъ очень и очень привлекательный. Однако, что-же вы не закусываете?

— Благодарю васъ. Сейчасъ.

Онъ покосился на Соняшу. Та сидѣла и насмѣшливо улыбалась.

— Вотъ выкушайте водочки… — предлагала Іерихонскому Манефа Мартыновна.

— Охотно-съ. Водку пью-съ и нисколько не скрываю этого. Не пьяница, но пью передъ каждой ѣдой аккуратно. Пью стомахи ради, какъ говорили наши отцы и дѣды, и не нахожу въ этомъ ничего предосудительнаго. Въ наши немолодые годы этого ужъ и организмъ требуетъ.

— Да конечно-же, — поддакнула Манефа Мартыновна. — Особенно если взять нашъ петербургскій климатъ. Вы знаете, я сама лечусь отъ всѣхъ болѣзней коньякомъ. Какъ только голова болитъ, насморкъ или кашель, или такъ знобитъ — я сейчасъ въ чай немного коньяку.

Іерихонскій налилъ уже себѣ рюмку водки, но не выпилъ еще ее.

— Коньякъ — прекраснѣйшее средство-съ, особливо на ночь, чтобы пропотѣть, — согласился онъ съ хозяйкой. — А что вы изволили сейчасъ упомянуть относительно петербургскаго климата; то и это совершенно справедливо. У меня есть товарищъ врачъ, мой однокашникъ по семинаріи, такъ тотъ положительно всѣмъ въ нашемъ возрастѣ предписываетъ хорошую рюмку водки передъ ѣдой. Ну-съ, ваше здоровье… Ваше и ваше…

Іерихонскій поклонился Манефѣ Мартыновнѣ, потомъ Соняшѣ, взялся за рюмку, широко открылъ ротъ и проглотилъ водку, какъ устрицу, издавъ послѣ этого звукъ «брр…».

— Ветчинкой прошу васъ закусить, колбаской… Вотъ селедочка… — предлагала ему Манефа Мартыновна. — Соняша, проси.

Соняша, однако, не проронила не одного слова. Іерихонскій тыкалъ вилкой въ ветчину и говорилъ:

— Вотъ и въ несоблюденіи постовъ грѣшенъ. Нынче Великій постъ, а мы вкушаемъ. И опять по немощамъ нашимъ.

— Да ужъ нынче почти всѣ не соблюдаютъ. Духовенство и то… — поддакнула ему Манефа Мартыновна. — Да и что ѣсть, я васъ спрошу, если постное? Рыба дорога, отъ грибовъ уменя боли въ желудкѣ…

— Я только въ первую и послѣднюю недѣлю Великаго поста. Въ эти дни мы выполняемъ весь репертуаръ хорошихъ постныхъ блюдъ.

Іерихонскій ѣлъ съ большимъ аппетитомъ.

— Вы-бы повторили, Антіохъ Захарычъ… Выпили-бы вторую рюмочку. Позвольте, я вамъ налью….- протянула руку къ водкѣ Манефа Мартыновна.

— Одинъ, обыкновенно, я никогда не повторяю, — поклонился Іерихонскій, улыбнувшись. — Но если есть вистующія лица…

— Въ такомъ случаѣ, позвольте я вамъ повистую, но только ужъ мадерой…

— Охотно-съ. Почту за особенное счастіе съ ваіи выпить.

— Да ужъ пейте водку-то съ нимъ. Ну, что вамъ кокетничать! Вѣдь пьете, — замѣтила матери дочь.

Матъ покраснѣла и покачала головой.

— Ахъ, Соня, Соня! Какая ты, право… — сказала она. — Я пью иногда и водку, но пью по случаю какой-нибудь болѣзни, чтобъ разогрѣть желудокъ.

— Ну, а вотъ теперь съ сосѣдомъ безъ болѣзни выпейте.

— Ужасная дѣвушка! Ну, да выпьемте, Антіохъ Захарычъ.