— Добраго здоровья, мамаша, — сказалъ онъ, протягивая руку. — Кофейку не прикажете-ли?

— Пила я, Антіохъ Захарычъ. Не мучьте меня, скажите, что такое приключилось съ Соняшей? — перебила его Манефа Мартыновна. — Можно къ ней? — сдѣлала она движеніе.

— Спитъ, запершись въ спальной, — тихо произнесъ Іерихонскій. — Постучитесь къ ней. Можетъ быть, проснется и вамъ-то отворитъ.

— Но она нездорова? нездорова она? — допытывалась Манефа Мартыновна.

Іерихонскій развелъ руками и произнесъ:

— Полагаю, что нездорова, иначе чѣмъ-же объяснить ея поведеніе!

— Какое поведеніе? что такое? Не мучьте, голубчикъ, разскажите поскорѣе.

— Прошу покорно присѣсть. Успокойтесь, пожалуйста. Я самъ горячился, но успокоился.

— Ахъ, да разсказывайте скорѣй!

Манефа Мартыновна сѣла. Лицо ея все подергивалось отъ ожиданія. Іерихонскій началъ:

— Вчера, послѣ ухода вашего, я подсѣлъ къ Софіи Николаевнѣ. Дѣло было въ спальной… Ничего ей худого не сказалъ. Заговорилъ о предстоящемъ наймѣ дачи. Софія Николаевна отвѣчала урывками. Я обнялъ ее за талью… Какъ мужъ обнялъ, Манефа Мартыновна… Хотѣлъ ласку оказать, приласкаться. «Чего, я говорю, другъ мой, вы такъ непріязненны со мной? Отчего не могу я, дорогая моя, ничѣмъ передъ вами выслужиться»? Только и сказалъ. Вдругъ она меня оттолкнула. Оттолкнула и пересѣла въ кресло. Я опять къ ней… Согласитесь сами, вѣдь я мужъ. Мужъ я?

— Конечно-же мужъ, — кивнула Манефа Мартыновна. — Но, Бога ради, говорите дальше. О, я предчувствовала!

— Вдругъ, Софія Николаевна какъ взвизгнетъ, — продолжалъ Іерихонскій. — Я испугался, а она хохочетъ. Сидитъ въ креслѣ, хохочетъ и за бока держится.

— Предчувствовала, предчувствовала! — повторяла Манефа Мартыновна, воздѣвая руки къ потолку.

— Хохотала, хохотала и вдругъ расплакалась…

Начались рыданія, а потомъ истерика.

— Такъ я и знала!

Манефа Мартыновна всплеснула руками.

Іерихонскій всталъ.

— Полная истерика… Начали мы ее успокаивать… — повѣствовалъ онъ. — Тутъ и я, и Семенъ — я уже хотѣлъ за вами посылать, но смотрю, Софія Николаевна успокаивается. Раздѣли мы ее и уложили въ постель. Я хожу по спальной на ципочкахъ. Ахъ, да… Передъ истерикой она мнѣ халатъ подарила и таково любезно разговаривала. Хожу я на ципочкахъ… Дай, думаю, надѣну обновку, халатикъ, то-есть. Снялъ съ себя въ спальной пиджакъ, надѣлъ халатъ и перешелъ въ гостиную, чтобъ дать ей успокоиться. Дверь приперъ. Вдругъ слышу хлопъ дверью… щелкъ замокъ — и заперлась.

— Да, да, да… Это она и у меня такъ дѣлала, — произнесла Манефа Мартыновна. — Когда у нея истерика — она ужасна. Ну, и что-же вы, Антіохъ Захарычъ?

Іерихонскій оперся рукой на столъ, наклонился къ Манефѣ Мартыновнѣ и тихо сказалъ:

— Пять разъ съ вечера и среди ночи стучался не отперла.

— Ахъ, это ужасъ! Гдѣ-же вы спали, Антіохъ Захарычъ?

— Въ кабинетѣ. И главное, пиджакъ мой тамъ, отчего я передъ вами и въ вицмундирѣ.

— Ужасно, ужасно! — твердила Манефа Мартыновна. — Положимъ, это у ней мигрень, нервы, но все-таки ужасно!.. Такъ нельзя… Сейчасъ я разбужу ее и поговорю съ ней.

Она поднялась со стула и пошла въ спальню дочери.

Манефа Мартыновна стучалась. въ, двери спальни Соняши. Изъ-за двери послышался голосъ Соняши:

— Кто тамъ? Кто стучитъ? Это опять вы, Антіохъ Захарычъ?

— Я, я, я! Это я. Мать твоя. Отворяй скорѣй и впусти меня! — крикнула Манефа Мартыновна.

Голосъ ея былъ строгъ.

— Господи! Покою не даютъ. Да что это вы спозаранку-то? — снова послышался голосъ Соняши.

— Какъ спозаранку? Скоро ужъ десять часовъ. Отворяй, Соняша! Мнѣ надо съ тобой поговорить.

— А когда-же я въ десять часовъ вставала?

Послышалась громкая зѣвота.

— Понимаешь ты, мнѣ надо съ тобой поговорить! — повторила Манефа Мартыновна.

— Да неужели вы позднѣе-то придти не могли!

— Отвори, отвори! И зачѣмъ это ты запираешься на ключъ? Это, мать моя, не дѣло! Это не фасонъ!

— Ахъ, скажите пожалуйста!.. Въ моемъ-то домѣ да вы еще командовать надо мной хотите!

Около Манефы Мартыновны стоялъ въ смиренной позѣ Іерихонскій и говорилъ:

— Оставьте ее, мамаша. Пусть поспитъ. Выспится, такъ авось подобрѣе и поласковѣе будетъ.

Но за дверью ужъ раздались поспѣшные шаги. Щелкнулъ замокъ и дверь отворилась.

Манефа Мартыновна вошла въ спальню и увидала дочь въ одной сорочкѣ, убѣгавшую за альковъ.

— Только безъ него! Только безъ него!.. — заговорила Соняша изъ-за алькова. — Антіохъ Захарычъ! Вы пожалуйста покуда не входите! — крикнула она.

Мать зашла за альковъ, остановилась передъ постелью дочери, сложила руки на груди и строго сказала:

— Ты что это дѣлаешь? Ты бѣлены объѣлась, что-ли? Зачѣмъ это ты заперлась? Выгонять мужа изъ спальни! Не впускать его цѣлую ночь! И въ какой день! Въ день свадьбы. Да ты, мать моя, совсѣмъ съума сошла!

— Ну, пошли, поѣхали! Теперь конца не будетъ! — проговорила Соняша. — Думала, замужъ выйду, такъ избавлюсь отъ попрековъ и брани — нѣтъ, хуже. Что за несчастіе!

Въ голосѣ Соняши слышались слезы.

— Да какъ-же тебя не бранить-то, Соняшка! Вѣдь ты ужасъ; что надѣлала! Выгнала мужа въ первую ночь послѣ свадьбы и заставила его на кожаномъ диванѣ въ кабинетѣ безъ подстилки валяться. Когда мнѣ объ этомъ сказали, у меня въ голову ударило и ноги подкосились.

— А онъ ужъ вамъ успѣлъ нажаловаться? — съ упрекомъ сказала Соняша. — Хорошъ муженекъ!

— Не онъ, не онъ, а объ этомъ мнѣ Ненила сейчасъ сказала. Объ этомъ скандалѣ въ двухъ квартирахъ говорятъ и можетъ быть по всей лѣстницѣ. Онъ кротость, олицетворенная кротость! Другой-бы на его мѣстѣ знаешь, что сдѣлалъ?

— А что? Бить меня началъ-бы? Вотъ это ловко!

Соняша захохотала.

Мать знала уже этотъ хохотъ. Онъ очень часто у Соняши переходилъ въ плачъ и истерику, а потому нѣсколько понизила тонъ.

— Зачѣмъ ты это сдѣлала, глупая? Къ чему? Ну, какъ тебѣ не стыдно мучить добраго хорошаго человѣка! Я сейчасъ разговаривала съ нимъ — и у него руки трясутся. Эдакій скандалъ! Эдакій скандалъ! Зачѣмъ ты это все натворила?

Дочь заплакала.

— Понимаете-ли вы, я была больна, совсѣмъ больна, а онъ цѣловаться лѣзетъ, за талію держитъ меня, обнимаетъ! До того-ли мнѣ было! вскричала она.

— Потише, потише! Чего ты орешь! Онъ стоитъ въ гостиной и все слышитъ, — шопотомъ сказала мать.

— Пускай слышитъ! Мнѣ всѣ равно! Даже лучше, что слышитъ! У меня былъ мигрень, разстроились нервы, я тряслась вся, какъ въ лихорадкѣ.

— Когда-же это все случилось? Когда я ушла отъ тебя вчера вечеромъ, ты была здорова, — возразила мать.

— Неправда-съ. У меня ужъ и при васъ ломило лобъ и я къ нему холодное чайное блюдечко прикладывала, — запальчиво сказала Соняша.

— Ну, а теперь ты здорова и потому вставай. Вставай и одѣвайся, и выходи къ мужу пить кофей. Надо это будетъ все какъ-нибудь уладить. Я какъ только узнала — сейчасъ-же прибѣжала снизу.

— Дѣлать-то вамъ нечего — вотъ вы передъ старикомъ на заднихъ лапкахъ и служите.

Соняша потягивалась.

— Не смѣй мнѣ такъ говоритъ! Какое ты имѣешь право! Невѣжа! — вышла изъ себя Манефа Мартыновна, ходя изъ угла въ уголъ по спальнѣ. — Ахъ, скандалъ! Боже мой, какой скандалъ!

— Никакого скандала не было. Сами вы скажите.

Соняша умолкла и одѣвалась за альковомъ. Вскорѣ послышался всплескъ воды — она умывалась.

Минуты черезъ двѣ Манефа Мартыновна сказала:

— Иди сюда скорѣй. Я тебѣ голову причешу.

Соняша показалась въ юбкѣ и кофтѣ.

— Новыя туфли надѣнь. Новыя туфли… — командовала Манефа Мартыновна. — Будь хоть немножко-то пококетливѣе передъ мужемъ.

— Китайщина, китайщина! Китайщина въ кубѣ, китайщина въ квадратѣ, - бормотала Соняша, — начиная пудриться.

Происходила уборка головы. Мать усердно расчесывала Соняшѣ волосы.

— И новый пеньюаръ надѣнь. Вообще, чтобы быть, какъ подобаетъ молодой новобрачной, — учила мать.