— Да вѣдь это для васъ онъ будетъ раемъ-то. А какъ вы можете отвѣчать за жену?

— Эти мѣста на рѣкѣ Мстѣ и вообще живописныя. Особенно, если жена будетъ съ художественнымъ чувствомъ. Тамъ пейзажъ на пейзажѣ. Я провелъ тамъ свое дѣтство въ хижинѣ моего отца-причетника при деревенскомъ погостѣ, тамъ я ловилъ рыбу, тамъ я…

— А почему вы знаете, что жена ваша непремѣнно будетъ художница? — опять перебила его Соняша. — Да и для художницы созерцать картины природы пріятью только въ теченіе извѣстнаго времени, а не коротать свои дни, какъ вы выразились.

Іерихонскій опять взглянулъ на Манефу Мартыновну, какъ-бы ища у нея поддержки на свой намекъ, и улыбнулся, сказавъ:

— У меня есть тайное предчувствіе, что моя жена будетъ художница. Да не художницу я и не изберу себѣ въ подруги.

— Не всякая и художница согласится съ вами коротать дни въ глуши.

— Только по лѣтамъ, только по лѣтамъ, въ дни лѣтнихъ мѣсяцевъ.

— Ну, развѣ только въ дни лѣтнихъ мѣсяцевъ и при условіи пріятнаго общества, а съ вами глазъ на глазъ…

— Ахъ, Соняша, какая ты дерзкая! — пожала плечами мать и покачала головой.

— Не дерзкая, а говорю, что чувствую, говорю правду.

— Пусть Софья Николаевна выясняетъ свой характеръ, пусть… — сказалъ Іерихонскій Манефѣ Мартыновнѣ.

— Да она вовсе и не выясняетъ. Она просто хочетъ вамъ противорѣчить во имя шутки. А шутка ея выходитъ какая-то злая. Все это вздоръ. Она ужасно любитъ природу и когда мы жили разъ въ Любани, на дачѣ, - тоже въ глуши — я помню, какъ она восхищалась заходящимъ солнцемъ, какъ восторгалась лужайками, опушками лѣса! У тебя, кажется, даже есть наброски тамошнихъ пейзажей? — обратилась Манефа Мартыновна къ дочери.

— Что вы, что вы! Я тогда и живописи-то еще не училась, — отвѣчала Соняша. — Вы развѣ сынъ дьячка? — спросила она Іерихонскаго.

— Сынъ дьячка. И вообразите, выбрался на дорогу и достигъ степеней извѣстныхъ безъ посторонней помощи. Отецъ мой послѣ семинаріи далъ мнѣ на дорогу въ Петербургъ для высшаго образованія, какъ сейчасъ помню, всего пять рублей… Только пять рублей… Пришлось бѣдствовать, выбиваться…

— Это похвально, это дѣлаетъ вамъ честь, — похвалила его Манефа Мартыновна.

Іерихонскій просіялъ и поклонился, пригнувъ голову на бокъ.

— И выбился-съ, — продолжалъ онъ. — Выбился и вотъ теперь, благодаря Бога и моего государя, имѣю высшій чинъ, пріятную перспективу на пенсію, изукрашенъ знаками отличія, достигъ извѣстнаго положенія и уваженія.

— Какъ вы любите хвастаться! — тихо сказала Соняша, смотря на Іерихонскаго смѣющимися глазами.

— А отчего-же и не похвастаться, глубокоуважаемая Софья Николаевна, если я все это пріобрѣлъ прилежаніемъ, аккуратностью и неустанными трудами? — отвѣчалъ онъ. — Всѣмъ этимъ я горжусь. Горжусь достаткомъ, горжусь своимъ домомъ, который у меня, можно сказать, чаша полная.

— Ну, ужъ тогда разсказывайте, сколько у васъ шубъ, сколько у васъ въ домѣ посуды мѣдной, сколько серебряныхъ ложекъ, — насмѣшливо сказала Соняша.

— Отчего-же-съ? И про это могу сообщить. Мнѣ это даже въ нѣкоторыхъ цѣляхъ надо. Надо для того, чтобы вы знали, съ какимъ человѣкомъ вы познакомились. Хе-хе-хе… Не смѣйтесь, не смѣйтесь, многоуважаемая, — предостерегъ Соняшу Іерихонскій. — По рутинѣ обыкновенно не принято какъ-то объ этомъ говорить, но я человѣкъ внѣ рутины и хочу вамъ обрисовать себя. Вы спрашиваете, сколько у меня шубъ? Извольте. Шубъ у меня три: енотовая, на собольихъ лапкахъ пальто съ бобровымъ воротникомъ и имѣется шинель, стеганная на атласѣ и пуху и тоже съ бобромъ.

— Бросьте, мосье Іерихонскій, бросьте! Вѣдь я пошутила, — засмѣялась Соняша и замахала руками.

— Зачѣмъ-же бросать, если ужъ я началъ! — не останавливался Іерихонскій. — Кромѣ того, у меня имѣется прекрасная ротонда, крытая бархатомъ и на куньемъ мѣху съ куньимъ воротникомъ. Эта ротонда покойницы жены стоитъ около пятисотъ рублей, тщательно сохранялась и будетъ преподнесена той избранницѣ, которая согласится принять мое сердце и протянуть мнѣ руку для прохожденія вмѣстѣ со мной дальнѣйшаго жизненнаго пути.

— Интересно, очень интересно… — иронизировала Соняша.

— Смѣйтесь, смѣйтесь, но я все-таки выскажу все до конца, — тоже улыбаясь, продолжалъ Іерихонскій… — Я даже радъ, что вы сами упомянули объ этомъ предметѣ. Говорить, досточтимая Манефа Мартыновна?

— Да, конечно-же говорите, Антіохъ Захарычъ. Вѣдь это семейный разговоръ. Я люблю такіе разговоры.

— Есть у меня, кромѣ того, браслетъ съ брилліантами и брошка съ брилліантами, которые я наслѣдовалъ отъ покойной жены. И они поступятъ въ достояніе будущей моей подруги. Есть золотые дамскіе часы. Они ждутъ того-же предназначенія. Затѣмъ, мѣдной посудой у меня заставлена вся кухня, а что до столоваго серебра, то его имѣется у меня на восемнадцать персонъ. Это все послѣ покойницы жены, которая была у меня купеческаго рода.

— Можетъ быть платья остались послѣ покойницы жены? — не унималась Соняша. — Перечислите и ихъ.

— Остались. И очень хорошія, дорогія платья. Есть даже матерія въ кускахъ, — отвѣчалъ Іерихонскій, сдѣлалъ послѣдній глотокъ чая изъ стакана и поднялся изъ-за стола. — Не смѣю утруждать васъ больше своимъ присутствіемъ. Позвольте поблагодарить васъ за радушный пріемъ и угощеніе и раскланяться. Мое почтеніе.

— Посидите еще, Антіохъ Захарычъ… — начала было Мапефа Мартыновна.

— Нѣтъ-съ, пора. Хорошенькаго по немножку. Да надо будетъ просмотрѣть еще къ завтрему кое-какія дѣловыя бумаги. Есть пословица: гуляй, дѣвушка, гуляй, да дѣла не забывай. Будьте здоровы.

Онъ подошелъ къ Манефѣ Мартыновнѣ и поцѣловалъ у ней руку, приблизился къ Соняшѣ, и когда та подала ему руку, спросилъ:

— Удостоите по примѣру мамаши?

— Да ужъ цѣлуйте, — отвѣчала Соняша и Іерихонскій взасосъ чмокнулъ ея руку.

Когда Іерихонскій удалился отъ Заборовыхъ, Соняша разразилась громкимъ смѣхомъ.

— Вотъ дуракъ-то! — кричала она, козой бѣгая по комнатамъ, держась за бока и продолжая хохотать, хотя въ смѣхѣ ея звучало что-то неестественное. Мать смотрѣла на нее и покачивала головой.

— Ужасно твое съ нимъ обращеніе! Прямо ужасное обращеніе! — сказала она.

— Ахъ, оставьте пожалуйста. Онъ этого заслуживаетъ. Что онъ въ квартиру швейцара пришелъ, что-ли? Къ безграмотной дочери швейцара бѣлошвейкѣ онъ сватается развѣ, что вздумалъ вдругъ прельщать ее перечисленіемъ всѣхъ своихъ достатковъ и домашнихъ вещей! Онъ, я думаю, долженъ видѣть и понимать, что я дѣвушка съ высшимъ образованіемъ, извѣстнаго лоска, безъ предразсудковъ.

— Оставь пожалуйста. Вотъ лоска-то у тебя и нѣтъ. Если-бы ты была съ лоскомъ, ты не высмѣивала-бы его такъ. Слушала-бы и была равнодушна къ его словамъ. Ну, отвѣчала-бы что-нибудь, а только иначе… А ты вѣдь прямо издѣвалась надъ нимъ. Вѣдь это было издѣвательство.

— А если онъ видѣлъ издѣвательство, то отчего-же онъ не остановился сейчасъ-же въ перечисленіи шубъ, жениныхъ платьевъ и мѣдной посуды? Нѣтъ, онъ просто дуракъ, и-я удивляюсь, какъ такой дуракъ могъ дослужиться до генеральскаго чина! — восклицала Соняша и продолжала хохотать.

— Нѣтъ, онъ не дуракъ, — стояла на своемъ мать. — А вотъ ты дура-то, что не хочешь его понять. Развѣ не видишь, что человѣкъ влюбленъ въ тебя, сватается, не смѣетъ спросить твоего отвѣта на сдѣланное въ письмѣ предложеніе?.. Вѣдь онъ сдѣлалъ тебѣ предложеніе. Сдѣлалъ предложеніе, ждетъ отвѣта, чувствуетъ твое превосходство и старается прельстить тебя своимъ благосостояніемъ. Вотъ и все. Все это, можетъ быть, не свѣтски, не какъ обыкновенно, очень угловато, но вѣдь онъ и говоритъ про себя, что онъ дѣйствуетъ внѣ рутины. Онъ прямо въ ротъ тебѣ кладетъ, что онъ готовъ тебѣ даже все приданое сдѣлать, подарить хорошую ротонду мѣховую, брилліанты и даже выигрышные билеты.

— Да не надо мнѣ ничего этого, потому что замужъ я за него не пойду, — отвѣчала Соняша.

— А онъ думаетъ, что пойдешь, надѣется и старается себя обрисовать передъ тобой во всѣхъ чертахъ, чтобы ты видѣла, что онъ за человѣкъ есть. По моему, надъ нимъ не только не слѣдуетъ издѣваться и пренебрегать имъ, а прямо надо быть ласковой и пріятной. Человѣкъ онъ со средствами, въ чинахъ и можетъ быть для тебя хорошимъ мужемъ.