— Я и сваху-бы прогнала.

— Да, это ты. А десятки, сотни дѣвушекъ, подобныхъ тебѣ безприданницъ, сочтутъ такую партію для себя очень приличной, и обѣими руками ухватятся за Іерихонскаго.

— Мало-ли есть самопродажъ! — бросила отвѣтъ Соняша въ лицо матери.

— Да вѣдь это какъ понимать. Всякій выгодный бракъ тогда можно считать за самопродажу. А много-ли браковъ по любви-то совершаются? — разсуждала мать.

— Если не по любви, то по расположенію. А тутъ какой-то противный старикъ Аитіохъ Захарычъ… Настоящій Антіохъ! — прибавила брезгливо Соняша.

— Статскій генералъ, матушка, его превосходительство. Вѣдь это титулъ. На одно это дѣвушки иныя бросаются.

— Иныя, а не я, — отрѣзала дочь.

— Позволь. На кого ты-то разсчитываешь? На кого? — спрашивала Манефа Мартыновна. — На Михаила Леоитьича, что-ли? Такъ этотъ лейтенантъ уѣхалъ въ кругосвѣтное плаваніе да и писать пересталъ.

— Не правда-съ… Изъ Кадикса я отъ него получила письмо, изъ Портъ-Саида… Потомъ изъ…

— Да когда это было-то? Годъ назадъ.

— Опять ложь. Всего только девять мѣсяцевъ.

— Девять мѣсяцевъ. Шутка сказать, девять мѣсяцевъ! Нѣтъ, ужъ это не женихъ, и ты его изъ списковъ выключи.

— Да ужъ выключила. Можете быть спокойны, — рѣзко отвѣтила дочь, сдѣлала рукой жестъ по направленію къ матери и слезливо заморгала глазами, — Это удивительно! — прибавила она. — О чемъ-бы дѣло ни зашло, сейчасъ вы начинаете Михаиломъ Леонтьичемъ попрекать. Вѣдь не обручился-же онъ со мной, а только намекнулъ. Намекнулъ, сказалъ, что бѣденъ и поѣдетъ деньги прикапливать.

— Ну, вотъ видишь… Сама-же ты мнѣ въ руку… А за девять мѣсяцевъ молчанія онъ давно могъ и забыть тебя. Мужчины, другъ мой, очень скоро очаровываются и очень скоро отрезвляются отъ очарованія.

— Да ужъ слышали, слышали, тысячу разъ про это слышали! Вспомните, сколько вы мнѣ про это напѣвали. Я слова ваши наизусть выучила. А за Антіоха вашего все-таки не имѣю ни малѣйшаго желанія выходить, хоть онъ и генералъ… Видѣла я его на лѣстницѣ нѣсколько разъ… Гладкобритое лицо, очки — ну, совсѣмъ обезьяна.

— Когда-же это обезьяны въ очкахъ ходятъ! — замѣтила Манефа Мартыновна.

— Не острите пожалуйста! Вы очень хорошо знаете, о чемъ я говорю… О, ужъ одни уши его чего стоятъ! Какъ лопухи растопырившись стоятъ.

— Ничего я этого не замѣчала. Мужчина, какъ мужчина. Конечно, не красавецъ… но…

— И молодой человѣкъ, пожалуй, скажите? — подхватила Соняша.

— Молодымъ, конечно, назвать его нельзя, но онъ приличный солидный человѣкъ. Да наконецъ, позволь… Ты-то сама молоденькая ужъ очень, что-ли? Вѣдь тебѣ двадцать семь лѣтъ.

— Двадцать шесть-съ.

— Ну, вотъ… Кому-же лучше-то знать? Мнѣ, матери, или… Вѣдь метрическое-то свидѣтельство…

— По метрическому свидѣтельству мнѣ черезъ пять мѣсяцевъ будетъ только двадцать семь…

— Ну, вотъ видишь. Сама-же…

— А теперь все-таки двадцать шесть. Ну, да что объ этомъ говорить! Бросьте.

Дочь взяла недописанную тарелку, раскрыла ящикъ съ красками и принялась работать.

Произошла пауза. Мать молча смотрѣла на дочь и покачала головой.

— Вѣчная труженица, а толку нѣтъ, — пробормотала она и направилась въ кухню къ кухаркѣ.

Въ кухнѣ пахло поджареннымъ лукомъ. На плитѣ кипѣла кастрюля съ супомъ. Кухарка Ненила, пожилая грудастая женщина съ рябинами на лицѣ, чистила картофель. На столѣ на доскѣ лежали нарѣзанные ломти мяса, круто присоленные крупной солью вмѣстѣ съ мукой и приготовленные, чтобы жарить ихъ къ обѣду. Манефа Мартыновна подсѣла къ кухонному столу и спросила кухарку:

— Слышишь, Ненила… Да велико-ли семейство у этого Іерихонскаго, что надъ нами живетъ?

— У генерала-то? Одинъ, какъ перстъ. Сынъ у него женатый есть. Недавно женился онъ… Въ учителяхъ служитъ въ Псковѣ… На Рождествѣ наѣзжалъ онъ съ молодухой и прогостили они съ недѣлю у старика… А такъ — одинъ, какъ перстъ, онъ и при немъ двѣ прислуги… Кухарка Дарья и лакей Семенъ… То-есть онъ-не лакей, а сапожникъ — ну, да ужъ такъ за лакея пошелъ и четвертый годъ служитъ. Душенька онъ Дарьинъ-то, — разсказывала Ненила. — И генералъ это знаетъ и все перевѣнчаться имъ совѣтуетъ, и они не прочь, но то сегодня, то завтра, отъ мясоѣда къ мясоѣду… То Дарья ладила на бѣличье пальто себѣ подкопить, то Семенъ говорилъ, что надо прежде ему шубу сшить… Кажется, Семенъ-то теперь у Дарьи ейныя деньги отобралъ, такъ вотъ изъ-за чего у нихъ согласія нѣтъ. Семенъ-то вѣдь попиваетъ и Дарья очень часто въ синякахъ ходитъ. И генералъ нѣсколько разъ отнималъ у него Дарью прямо изъ-подъ кулаковъ. Но изъ-за чего онъ его держитъ? Изъ-за того, что Семенъ очень хорошо сапоги чиститъ, а генералъ до смерти обожаетъ, чтобы сапоги жаромъ горѣли.

Словоохотливая Ненила такъ и сыпала словами, но Манефа Мартыновна остановила ее:

— Да не надо, не надо мнѣ знать о прислугѣ. Я только о самомъ генералѣ спросила.

— А генералъ старикъ хорошій… Дома у себя все церковное поетъ… спитъ на двухспальной кровати, что у него послѣ покойницы жены осталась, но одинъ, какъ перстъ, прямо, надо сказать, сирота. Въ прошломъ году при немъ студентъ племянникъ жилъ, бѣлобрысенькій такой, но нравный, съ дядей все въ контру… А потомъ поругался и съѣхалъ. Съѣхалъ и ужъ теперь ни ногой… Привелъ разъ какую-то мамзель, пока генерала дома не было, такъ вотъ, говорятъ, изъ-за этого…

Манефа Мартыновна улыбнулась.

— И удивительно, какъ ты это все знаешь, сказала она.

— Да какъ-же не знать-то, барыня! — воскликнула Ненила. — Какъ-же не знать-то, если человѣкъ надъ нами живетъ. Да вѣдь и Дарья ихняя подруга моя. Я и въ комнатахъ-то у него сколько разъ бывала. Божьяго милосердія видимо невидимо у него по стѣнамъ и все въ серебрѣ… На купеческой былъ онъ женатъ.

— И вообще хорошая у него обстановка? Богато онъ живетъ? — допытывалась Манефа Мартыновна у кухарки.

— А вотъ какъ… Четыре у ней комнаты и восемь часовъ всякихъ разныхъ стоятъ и висятъ и онъ, генералъ то-есть, все ихъ подгоняетъ, чтобы сразу били. Ужасно любитъ. Богато, богато живетъ. Ковры бархатные на полу… Буфетъ въ столовой — и четыре самовара на немъ. А ложки, барыня, только серебряныя. Мельхіоровыхъ нѣтъ.

Манефа Мартыновна продолжала сидѣть въ кухнѣ. Она хотѣла еще кое-о-чемъ спросить Ненилу, но стѣснялась. Она встала, попробовала изъ кастрюльки супъ ложечкой, потомъ взяла съ полки рѣшето, посмотрѣла его на свѣтъ, положила обратно и задала вопросъ кухаркѣ:

— Ну, а какъ слышно, настоящій онъ вдовецъ, скромный? Скромный или у него?..

— Да вѣдь кто Богу не грѣшенъ и царю не виноватъ… — засмѣялась кухарка. — Дарья ихняя сказывала, что будто у него какая-то мамулечка есть на сторонѣ изъ повивальныхъ бабокъ. Есть… И ходилъ онъ къ ней, но накрылъ у ней какого-то офицерика молоденькаго, поругался и покончилъ къ ней ходить.

— Но теперь-то, все-таки, прикончилъ и стало быть у него ужъ никого нѣтъ, — сказала Манефа Мартыновна.

— Кажется, прикончилъ. Ну, да если вы такъ интересуетесь, то я у Дарьи спрошу. Она скажетъ.

— Не надо, не надо… Съ какой стати! Какое мнѣ дѣло! Я такъ только…

— Спрошу, спрошу, барыня…

Манефа Мартыновна повертѣлась еще въ кухнѣ и ушла въ комнаты.

За обѣдомъ Манефа Мартыновна не упоминала дочери о Іерихонскомъ. Она стѣснялась жильца. Съ ними обѣдалъ жилецъ ихъ, медицинскій студентъ послѣдняго курса Хохотовъ, который ежедневно столовался у нихъ. Это былъ коренастый, не ладно скроенный, но крѣпко сшитый черный въ усахъ, съ гладко стриженной щетиной на головѣ, человѣкъ лѣтъ двадцати шести, очень много ѣвшій и говорившій на «о». Онъ разсказывалъ о прелести жизни въ глухой деревнѣ, объ охотѣ, о рыбной ловлѣ и закончилъ такъ:

— Какъ только кончу курсъ и получу лекаря — сейчасъ буду искать себѣ мѣсто земскаго врача, чтобы жить въ такой деревнѣ. Тамъ и жить на половину дешевле.

— Холостому въ такой деревнѣ скучно будетъ жить, — замѣтила ему Соняша.

— Женюсь, — отвѣчалъ Хохотовъ.