А Зураб Ираклиевич на людях всегда талантливо играл роль убитого горем друга или товарища, безвременно потерявшего очередного партнера.

…По легкому сероводородному смраду, пахнувшему в открытое окно, Медведь понял, что они почти приехали. Машина миновала длинный кирпичный забор, за которым видны были колоссальные бетонные башни очистных колодцев, и скоро въехала в ворота обувной фабрики, делавшей по плану кожаные тапочки-«чешки», а вне плана «итальянские» женские сапоги по итальянским лекалам.

Георгий Иванович ухмыльнулся и отбросил посторонние мысли — пора было настраиваться на непростой разговор. Зураб Ираклиевич, усатый коротышка, был явно недоволен его прибытием. Но держался нарочито вежливо и предупредительно. Он проводил Медведя в свой кабинет, отдал распоряжение молоденькой секретарше принести чаю с печеньками и отлучился ненадолго, мол, по срочному делу.

Медведь слышал, как в соседней комнате жужжал, вращаясь, телефонный диск, а потом Зураб Ираклиевич стал торопливо говорить приглушенным голосом. Наверное, звонил разлюбезному Зауру или кому другому из своей новой кавказской крыши. Но Медведя это не беспокоило. Его и предстоящий разговор не беспокоил: он знал, что будет дальше, и предвидел итог.

Когда Гогочкория вернулся, они завели беседу сначала не о делах, а так, о пустяках. О здоровье, о погоде, о курортах Крыма и Кавказа. Потом перешли к делам. О росте цен на кожу, об ужесточении борьбы с расхитителями, о новом замминистра внутренних дел… Медведь вяло слушал и просто ждал. Так прошел час, и Зураб, видя, что вор в законе больше помалкивает, занервничал, а потом вдруг не выдержав, сердито брякнул:

— Зря ты, Георгий Иваныч, приехал ко мне. Я тебе уже говорил, что охрана твоя мне больше не нужна, у меня теперь свои охранники появились. Так что лучше давай разойдемся… по-хорошему. А надумаешь меня пугать, то ведь сомнут и тебя… Не обижайся, но это жизнь. Миграция центров силы…

Медведь, не отвечая, сверлил взглядом коротышку, потом поглядел в открытое окно на фабричный двор, через который торопливо шли к зданию управления трое одинаковых, как близнецы, крепких кавказцев. Медведь снова скучающим взглядом посмотрел на хозяина кабинета. Нервничал Гогочкория сильно, хоть внешне и храбрился.

Когда в распахнувшуюся дверь директорского кабинета ввалились те самые пиковые, что только что были видны в окно, Гогочкория шумно вздохнул с видимым облегчением, вытер вспотевший лоб платком и, уже более уверенно, развалился в кресле за столом. Вошедшие лаврушники с грозным видом выстроились вдоль стены. Медведь всматривался в лица, пытаясь понять, кто такие пожаловали. Он хоть и общался всю жизнь с кавказцами, но так и не научился отличать по внешним признакам, кто к какой национальности относится. Вроде дагестанцы, решил он, тогда наверняка Заурова крыша.

Медведь почти не вслушивался в то, что ему громко начал втолковывать осмелевший при лаврушниках Зураб: он требовал, причем довольно нагло, чтобы москвичи вообще отстали от него. «Мы, кавказцы, сами по себе — славяне сами по себе», — говорил Гогочкория, размахивая короткими ручонками.

«Будто бы не пиковые приехали в Россию в гости, а мы — к ним», — подумал зло Медведь, внутренне удивляясь такому непониманию простых, ясных вопросов.

Он ждал телефонного звонка.

В конце концов телефонная трель разорвала напряженную тишину, воцарившуюся в кабинете директора обувной фабрики. Зураб подошел, послушал, побледнел как полотно и передал трубку Медведю.

А тот, едва услышав четкий голос Ангела и два коротких слова: «Дело сделано», — передал трубку обратно Гогочкория.

— Это тебя, — сказал он.

Медведь с интересом наблюдал, как менялось выражение лица подпольного обувщика и тайного убийцы по мере того, как услышанное доходило до его сознания: сначала удивление, потом непонимание и вдруг — ужас, отчаяние и ярость, которые он не мог, да и не пытался скрыть. А Георгий Иванович точно своими ушами слышал вместе с Зурабом доносящийся из телефонной трубки сбивчивый, перепуганный гулеж пятилетнего Давидика Гогочкория, объяснявшего папе, что дядя, который недавно забрал его из детского садика, привез к очень вонючему пруду и говорит, что если нырнуть туда, на шестиметровую глубину, то можно на дне найти мешок конфет для папы и мамы. Конечно, Медведь в жизни не поднял бы руку на невинного младенца, но он решил просто взять грузина на понт, зная, что тот обязательно Купится на шантаж, потому как и сам был искусным шантажистом, не останавливающимся ни перед чем ради достижения своих целей.

— Что с Давидом? Где он? С кем? — тихо хрипел Зураб.

— Я бы хотел поговорить с тобой с глазу на глаз, — металлическим голосом заявил Медведь.

Зураб Ираклиевич взглядом приказал лаврушникам выйти из кабинета. Те без звука испарились за дверью.

— Зураб, не я эту кашу заварил — ты! — жестко продолжал Медведь. — Я не говорю о всех твоих поступках, Бог еще рассудит. Сейчас мы говорим о твоем последнем предательстве. Не надо было тебе упрямиться и идти против меня. Ты вот даже своих черных быков кликнул со мной разбираться — ты что ж, пугать меня решил? Ты говорил, что у тебя появились сильные друзья. Но видишь, как оно обернулось. Сильные не всегда помогают. А сейчас придется тебе делать выбор — или сильные друзья непонятно откуда, или твой малыш захлебнется в московском говне. Мой человек не станет разводить базар: мочканет твоего пацаненка башкой вон в то болото, и поминай как звали! Выбирай… Сейчас мне выбирать методы в борьбе с тобой не хочется. Я даже задумываться не хочу над тем, поступаю я по понятиям или нет. Вроде бы малый твой и ни при чем? Но и ты зашел недопустимо далеко… Еще раз говорю: выбирай. Но теперь ты будешь платить вдвое больше.

Зураб долго причитал, всплескивая руками. Но в конце концов довольно быстро согласился со всеми условиями Медведя, клянясь, что вторично не допустит никаких шагов против смотрящего. Так же безропотно он согласился отстегивать в общак половину прибыли от всех своих махинаций.

Когда ехали с Ангелом обратно, Георгий Иванович думал о том, как круто переменилась жизнь в последнее время и на какое черное дело ему пришлось сегодня пойти, чтобы уломать этого негодяя. Хотя он с Ангелом и уговорился подстроить этот спектакль с похищением малолетнего ребенка, на душе было пакостно. Но что же делать, если другого языка эти отморозки не понимают…

…Медведь вздрогнул вместе с десятитысячным стадионом: Харламов скользнул между двумя защитниками и словно превратился в снаряд, пронзающий пространство, — у всех перехватило дыхание, стадион едиными легкими выдохнул, замер… И неистовый, торжествующий взрыв ликования расколол бетонный купол Дворца спорта — шайба затрепыхалась в воротах «красно-белых»!

Вскочил со своего сиденья Ангел, с криком восторга подхватился певец Эдик, болельщики ЦСКА ликовали стоя. И вдруг в самый разгар ликования Медведь сник. Точно иголкой кольнуло ему под сердце, и он почувствовал себя сдутым, как воздушный шарик, к которому поднесли горящую сигарету.

«Что такое?» — недоумевал Медведь, оглядываясь на восторженно орущего рядом с ним певца, на ликующих людей вокруг. Ангел, не понимая тревоги Медведя, скользнул по его лицу горящими от восторга глазами, продолжая по инерции вопить: «Мо-лод-цы!»

«Что случилось?» — думал Медведь, быстро обшаривая глазами пространство вокруг, ряд за рядом. Вдруг его взгляд обо что-то споткнулся. Среди улыбающихся, смеющихся лиц Медведь заметил вверху, на уровне двадцатого ряда, в проходе, сосредоточенные черные глаза. Два холодных зрачка под черной копной волос глядели прямо на него в упор. Чеченские глаза. Или дагестанские… Или грузинские. Черт их разберет…

«Вот оно!» — понял Медведь, осознав причину смутной тревоги, гнетущей его сегодня с самого раннего утра.

Пиковый[1], поймав его взгляд, резко спохватился и быстро выхватил из-под куртки что-то темное. Медведь хлопнул Ангела по плечу. Тот, все еще восторженно размахивая недопитой бутылкой пива, громко радуясь великолепному голу, отреагировал молниеносно: повернулся к Медведю, потом тут же проследил направление его взгляда…