Сейфа не было. А такого просто не могло быть, должен быть, Медведь доверял своему чутью. Он еще раз прошелся по всем комнатам и остановился в просторной гостиной. Здесь его что-то останавливало, но что, пока понять не мог. Скользящий по стенам взгляд уперся в угол. Угол как угол. Одна стена с окном во двор, другая — общая с кабинетом хозяина. «Что же странного в этой гостиной?» — подумал Медведь. У него в голове зашевелилось смутное подозрение, что именно тут и заключена главная тайна этой большой маршальской квартиры. Он отошел к застекленной двери и вновь окинул взглядом всю комнату. И тут он понял!

Угловая стена между гостиной и кабинетом! Эта стена казалась толще прочих межкомнатных перегородок — и все встало на свои места.

«Выходит, двойная стена!» — обрадовался Медведь и улыбнулся находчивости владельца квартиры. Он вышел в коридор и внимательно осмотрел простенок между дверями в кабинет и в гостиную. На первый взгляд в этой стене не было ничего интересного: такие же обои, как те, что валяются на стеллаже в кабинете.

Он ощупал стену и внутренне почувствовал: здесь! Медведь бритвой вырезал квадратный кусок обоев в простенке и содрал слой наклеенных старых газет. Под газетной подложкой блеснула чугунная дверка с утопленным кольцом. Даже замка не было! Дернув за кольцо, Медведь распахнул дверку.

За дверкой на полочке одиноко лежал старый потертый портфель. Щелкнув замочком, Медведь откинул клапан и заглянул внутрь. В портфеле лежало несколько тонких машинописных листков. Глянув на них, Георгий сразу увидел, что вверху стоит заголовок: «Письмо Ф. Раскольникова», а сам текст напечатан очень плотно, без пробелов между строчками, и, чтобы его прочитать, надо сильно напрячь зрение. Но разглядывать трофей Медведь не стал, а сунул в припасенный специально мешочек, который и сховал на груди нод рубахой.

Обычно после удачного налета на квартиру в доме на Берсеневской Медведь пару недель отдыхал, с ведома Рогожкина: прокучивал деньжата, покупал Катьке обновки в ЦУМе, водил ее по ресторанам да в кино. Но на этот раз Андрей Андреевич дал Георгию вольную на целый месяц, радостно сообщив, что последний улов оказался слишком крупным и теперь у него внеочередной отпуск.

А через три недели Георгий прочитал в «Правде», что доблестные работники НКВД разоблачили подлый заговор агентов японской разведки, окопавшихся в Наркомате обороны. Среди разоблаченных врагов народа, чьи фотографии были помещены на первой странице, он сразу признал мужика в круглых очках и в военной форме с четырьмя ромбами в петлицах. Это был тот самый, к кому он наведался в последний раз и у кого в тайнике нашел странное письмо, но больше там ничего не было — о каком же тогда шпионском заговоре речь? Не было у того мужика никаких шпионских документов. Выходит, он, Медведь, поучаствовал в осуждении невинного человека…

Только сейчас до лихого медвежатника дошло, что его используют как ярмарочную обезьянку, заставляя проделывать дешевые фокусы на радость толпе зевак. И что его свободой и жизнью подлый энкавэдэшный опер Рогожкин играет точно так же, как грозное НКВД — судьбой славных советских маршалов.

И впервые за все недели этих ночных вылазок в «большой дом» стало Медведю тошно до отвращения.

Короткое московское лето кончилось. С дачи Катерина съехала в конце августа, потому что на обувной фабрике началась какая-то мощная ревизия, и ей приходилось проводить там все дни без выходных и засиживаться допоздна. И теперь с Катей Медведь виделся мало, о чем не сильно горевал, так как не хотел, чтобы она прознала про его новую опасную работу под зорким приглядом НКВД.

Чтобы не навлечь на своих корешей беды, Медведь старался как можно меньше бывать на людях, старался ни с кем не общаться. При случае он подбросил маляву у будки чистильщика обуви на Кузнецком, предупредив в ней самых близких своих корешей, что если встретят его на Лубянке поблизости от «большого дома», то чтоб не удивлялись и не пытались бы с ним вступить в разговор… И еще сообщал, что наклевываются несколько верных дел, в которых они могут хороший куш снять, о чем он в свое время точно скажет. Многие из его старых подельников, с кем он еще в конце двадцатых «ерошил» московских нэпманов и кто успел отсидеть за грехи да вернуться к старому ремеслу, теперь знали, что Медведя поддернула Чека, хотя мало кто понимал до конца, что же в самом деле стряслось со знаменитым авторитным медвежатником. А он, понятное дело, помалкивал. Стали московские воры поговаривать меж собой, что, мол, Герка Медведев отошел от дел, перестал «гастролить» и сидит сиднем в столице, якобы даже завязал. Правда, барыги, которые еще со времен военного коммунизма брали пропуль, то есть скупали и перепродавали краденое, знали точно, что Медведь в деле: ибо им он регулярно, раз в две-три недели, подкидывал изрядный товарец. И золотишко, и побрякушки старинные, и меховые манто с шапками европейской выделки. Эти видели, что Медведь не только не ушел на покой, но даже в последнее время развернулся на широкую ногу. Но настоящий барыга никогда никому даже туманным намеком не выдаст, откуда им такие роскошные трофеи добыты.

Ходили про Медведя и такие разговоры, будто он снюхался с «конторой», но не в том смысле, что ссучился, а задумал какую-то больно хитроумную операцию, которую без этих в одиночку не решить.

Медведю все эти слушочки, конечно, были известны, но смутные наветы его не шибко беспокоили. Он знал, что покуда чист перед урками, а оправдываться за какие-то глупые домыслы и сплетни, распускаемые за его спиной, не имел обыкновения. Самых же верных своих людей, с кем не раз вместе хаживал на дело, накануне каждого очередного своего «налета» на правительственный дом он извещал о временном отсутствии охраны, скажем, в пятом подъезде с полуночи до двух ночи. И уркаганы этой его информацией стали пользоваться себе во благо, так что, случалось, одновременно на Берсеневской совершались сразу три грабежа в одном и том же подъезде, и по Москве поползли разговоры о деятельности крайне опасной и неуловимой банды грабителей…

Обитал Медведь все там же, в районе Сретенки, где в проходных дворах и темных переулках можно всегда было скрыться в нужный момент от любой погони. Хотя никуда убегать Медведь пока не собирался, как ни осточертело ему его положение подневольного. Жаловаться на житуху, правда, пока не приходилось: НКВД обеспечивал ему прикрытие, позволяя безнаказанно заниматься своим воровским ремеслом, сытный кусок хлеба с маслом для себя и Катерины Медведь имел всегда. Но в то же время он понимал, что такая жизнь под чекистским «колпаком» ни к чему хорошему привести не может. Рано или поздно все это выплеснется наружу, и тогда добра не жди. Но думать об этой далекой перспективе Медведю пока не хотелось. Он пользовался имеющимися возможностями, а далее, думал, — как Бог пошлет.

Тридцатого декабря под самый вечер неожиданно в гости нагрянул Андрей Рогожкин — возбужденный и слегка навеселе.

— Георгий, собирайся! Сейчас поедем кое-куда! Я тебе не говорил: у меня завтра день рождения! — сразу с порога заговорил он, поставив на пол у дверей тяжело звякнувший стеклом портфель. — Ну да, под Новый год угораздило вылезти из мамки на белый свет. Жаль, на Октябрьские не поспел, так хоть под Новый год сподобился.

«И то вылез на день раньше, — подумал про себя Медведь. — Все торопишься, парень, не в свой черед пробиться — и там ты не сподобился, боюсь, и тут и не сподобишься».

В последние месяцы, особенно после трех очень успешных «выемок» в октябре, когда, как потом шепнул ему Рогожкин, добытых компрометирующих материалов хватило для разоблачения крупного заговора врагов народа, энкавэдэшный опер заметно потеплел к Медведю и даже как бы стал с ним приятельствовать. Георгий его дружбу в открытую не отвергал, но сам на откровенное сближение с лубянским фраером не нарывался.

В ноябре Рогожкин вдруг дал отбой — вылазки на Берсеньевскую прервались, и в последнее время они виделись довольно редко, а в декабре встретились только разок на специальной конспиративной квартире в районе улицы Дзержинского. Рогожкин сообщил, что операция временно приостанавливается, но скоро появятся новые адреса для «работы».