— Посадить тебя, конечно, не посадят, — говорил Егор Нестеренко по этому поводу, — нет такого закона, чтоб за грабеж сорокалетней давности, хотя бы даже и доказанный, человека так запросто могли осудить. А тут еще доказать надо… Но то, что тебя допекут, — уж будь уверен! Не дадут покоя… Я, кстати, пытался провентилировать ситуацию с Алексеевым. Он намекнул, что у Леонида Ильича изменилось настроение. Зятек его, заместитель министра внутренних дел, что-то такое про тебя наплел, отчего у тестя сразу отпала охота с тобой иметь дело. И более того, дали сигнал с тобой разобраться. А органам, сам понимаешь, все равно, кого в разработку взять — тебя или академика Сахарова Приказ дан, вот верные псы и засуетились.

— Наверное, ты прав, — согласился Медведь и спросил: — Ну, какой дашь совет? Что делать дальше?

— Ты говоришь, тебя в Колонном зале старичок генерал признал, который потом вокруг Чурбанова крутился? Ну вот тебе и разгадка. И кто же такой есть этот старичок-боровичок? Какие соображения?

Медведь кивнул с усмешкой:

— Да, Егор, я его потом вспомнил. Вспоминал-вспоминал и вспомнил. Это Федя Красновский. Замначальника по воспитательной работе воркутинского ИТЛ номер шестнадцать двадцать пять, где я в сорок пятом получил пятерик сверху. С его, кстати, наущения… Он на меня зуб имеет вот такой!

— Так чем это ты так насолил этому своему куму, что он через столько лет на тебя полкана спустил? Не расскажешь ли?

— Хорошо, слушай, история там такая была, — начал рассказ Медведь, — Решили мы с урками поставить на «место нашего молодого замначальника Федьку Красновского… — Был он не в меру заносчив и зэков презирал, как мясник палача. А я ему и помог еще больше закрепиться в своем тупом презрении, но и в страхе. Вместе со мной тогда на строгаче сидел один блинопек. Звали его, кажется, Андрей Емельянов, кликуха у него была знатная — Емеля. Держался он особняком, всех сторонился, к воровской элите и к мужикам относился во многом с подозрением, но и тихушником не был. Так, как говорится, гулял сам по себе, как тот кот на хозяйской крыше. Дохаживал он свой срок в сорок пятом в расконвоированных и работал в кочегарке в бане, там же и ночевал. Он подхалтуривал, плакатики для комсостава пописывал, знаешь, такие в красном уголке типа: «На свободу — с чистой совестью!» В общем, знатный был гравер! Он и меня научил, представляешь, своему мастерству, и мы с ним потом на пару эти плакаты клепали. И вот аккурат в конце мая, уже Победу отпраздновали, на зону присылают нового кума по политической работе майора Федора Красновского, только что дембельнувшегося из войск тыловой связи или чего-то там еще. Он, чтобы служебное рвение выказать, так и насел на нас с Емелей — давайте, мол, плакаты делайте. В общем, прицепился как банный лист. А я тогда сорвался, говорю, ты, гражданин начальник, меня рожей в банку с краской не тычь, я вообще вор в законе и чихать хотел на эти плакатики и на ваши праздники! Он меня в карцер — бац, на десять суток. Ну и я затаил на него. Вышел — он меня вызывает, говорит: ну как, будешь рисовать плакат к празднику Великого Октября? Буду, отвечаю, гони краски и кумач. А Емеля мой тогда в лазарете отлеживался. И наляпал я ему плакат из центра: «Все дороги ведут к коммунизму!» Федьке это очень понравилось. А под этим изречением я еще и поставил подпись: «Вождь Октябрьской Революции — В. И. Ленин». Вывесили этот плакат на всеобщее, как обычно, обозрение, а когда хозяин водил по территории высокую комиссию из областного центра, его чуть инфаркт не хватил. Ведь над территорией лагеря реяло полотнище и издалека читалась надпись: «ВОР — В. И. Ленин»! Меня на месяц запихали в ШИЗО, но досталось, конечно, и нашему куму по первое число, выговор ему влепили, представление на очередное звание отозвали… В общем, нервишки я этому горе-герою потрепал… Я ему, можно сказать, тогда карьеру-то подпортил.

Медведь умолк и взглянул на Нестеренко.

— Да… — протянул Егор. — Видно, тот выговор ему до сих пор душу гложет. Я думаю, надо все сделать честь по чести. Нанять очень толкового адвоката — а вдруг до суда дойдет? Пусть он разбирается с прокуратурой… В любом случае у тебя же алиби — ты действовал по указанию и с ведома НКВД. Хоть ты никаких бумаг не подписывал, но все равно, считай, был у них в нештатных сотрудниках.

— Как скажешь, академик! — воодушевился Медведь. — Ты уж, будь добр, пособи мне с адвокатом, а мне надо еще одного товарища найти. Этот товарищ, я уверен, мне будет защитник хоть куда!

Ветеран КГБ СССР, персональный пенсионер Андрей Андреевич Рогожкин жил на Таганке, в большом кирпичном доме над валютным магазином «Березка». Как и все бывшие сотрудники карательных органов эпохи культа личности^ жил он бедновато и таил страшную обиду на нынешнюю власть. Жена его Агриппина Даниловна, свихнувшаяся в старости от неумеренной тяги к спиртному, доводила его до белого каления, да и к тому же еще его сынок, сорокалетний обалдуй, был записным тунеядцем и тянул из дома бывшего опера хрусталь да серебро не хуже иного вора-домушника.

Рогожкин, уже не будучи в состоянии справиться с бездельником-сынком и супругой-алкоголичкой, писал во все, какие только возможно, инстанции жалобы и требовал оградить его от докучных родственников. Но общественность не помогала и отмалчивалась. Наконец ему пришла идея вынести свои печали на газетные страницы. И старик Рогожкин пригласил для проживания в одной из своих почти пустующих четырех комнат молодого журналиста, чтобы тот в цветах и красках расписал неустроенность жизни заслуженного работника славных органов. Что тот по-честному и сделал…

Так по чистой случайности узнал Медведь, что его бывший энкавэдэшный куратор жив-здоров. Выяснить его адрес было делом техники. И Георгий Иванович решил, не откладывая, навестить своего давнишнего «работодателя», вербовавшего его в суровые сталинские довоенные на работу для органов.

Георгий Иванович позвонил в звонок, и через пару минут за дверью кто-то завозился, тщательно рассматривая его в глазок.

— Кого надо? — спросил надломленный старушечий голос.

— Рогожкин Андрей Андреевич здесь проживает? — спросил Медведь строгим официальным тоном.

— А вы кто такой? — все так же дребезжа, продолжал допытываться голос за дверью.

— Я с его… прежней работы. Коллега. У нас к нему важное поручение!

Дверь тихонько приоткрылась. Здесь, у входа в квартиру, в сумерках прихожей, освещенной одной тусклой маленькой лампочкой, стояла низенькая старушка.

— Андрей Андреевич дома?

— Ну, если же я вам открыла — значит, он дома, — проворчала старушка.

Георгий пригляделся к ней повнимательнее. Боже мой! Неужели? Неужели Агриппина Даниловна? И Медведь вспомнил сведения, полученные в «Мосгорсправке». Батюшки, да это же жутко постаревшая и увядшая Гриппа, подружка сексотки Нинель, одна из тех разбитных бабенок, которых Рогожкин приволок в Измайлово встречать тот памятный Новый год… Ну дела…

— Я могу его увидеть?

— Сейчас я вам его вызову, — тряхнула старушка головой и, не узнав гостя, зашаркала по коридору, но, остановившись, добавила вновь с подозрением: — Только вы тут стойте и отсюда не уходите. И ничего, пожалуйста, не трогайте.

— Все будет, как вы скажете, — уверил старуху Медведь.

Агриппина Даниловна скрылась за дальней дверью. Он оглядел стоящие вдоль стены шкафы — штуки три одинаковых двустворчатых замызганных шкафа. Медведя обуяло любопытство, что мог хранить в этих гробах бывший энкавэдэшник. Он тихо приоткрыл одну створку и поразился: весь огромный шкаф под самую завязку был забит холщовыми мешками и целлофановыми пакетами, заполненными различными крупами, сахарным песком, солью. Из некоторых, пожелтевших от времени пакетов через прогрызенные мышами щели при прикосновении тихими струйками вытекало содержимое.

— Я же вас просила ничего здесь не трогать! — Старушка появилась перед ним неожиданно и беззвучно, как привидение.