Хотя у Медведя и был адресок на Васильевском острове да в кармане лежало письмишко от Нинели для будущей квартирной хозяйки, Егор зазвал Геру к себе домой.

Жил Нестеренко вблизи Невского, в переулке у Аничкова моста, в старом доме, который когда-то весь занимала семья его отца. Сели за накрытый стол, почаевничали, побалакали о том о сем. Больше рассказывал о себе Егор. Он успел за эти годы наверстать упущенное время, защитил кандидатскую диссертацию по экономике, как и мечтал еще на зоне, преподавал в педагогическом институте имени Герцена. Правда, пошутил, что работает в женской гимназии, так как институт этот до революции был женским педагогическим. И еще собирал материал для докторской, задуманной все там же, на Соловках.

Егор не стал пытать Медведя о его московском житье-бытье, только и спросил: мол, живешь прежним ремеслом? И, услышав утвердительный ответ, все, кажется, и так понял с полуслова.

Хоть Нестеренко и был сильно загружен в институте, они виделись почти через день, то вечерами прогуливаясь по Невскому, то сидя за чаепитием у Нестеренко дома.

— Ну и что думаешь дальше делать? Все сейфы ломать? Так ведь рано или поздно зашухаришься и снова сядешь. Дадут тебе десять, в лучшем случае выйдешь через восемь, а там опять сядешь! И уж четвертного не миновать! Неужели, Гера, не жалко тебе так жизнь профукивать? Это же как белка в колесе — бег без цели!

В эти минуты Егор так горячился, как будто они обсуждали его собственную судьбу.

— Но я другой жизни для себя, кроме воровской, не представляю, — степенно говорил Медведь. — А для вора жизнь что на воле, что на зоне — все едино. Да, на Соловках тяжко было, но ведь не подох, выжил. А вот есть такой молодой вор — татарин Мулла. Так он с пятнадцати лет по зонам живет. Выйдет на полгодика — и обратно в дом родной. Хоть и татарин, а среди урок в большом авторитете, как сейчас принято говорить. Он на зоне и прокурор, и судья, и адвокат. Он наведет порядок на любой зоне лучше, чем рота красноармейцев с «максимами».

— Так ведь было бы больше пользы для вас, воров, — возражал Егор, — если бы такой авторитетный, как ты говоришь, вор не за колючей проволокой в тьмутаракани сидел, а на воле был, ездил бы по стране да наводил этот самый порядок. Или взять тебя — я же помню, каким ты на Соловках был… Тоже все порядок старался установить. За это тебя, мальчишку двадцатидвухлетнего, даже старые урки уважали! Так если ты сам такой правильный вор, дай пример другим. Я тут интереснейшую книжку раздобыл… — Егор в возбуждении встал от стола, подошел к книжному стеллажу, поковырялся там и выудил из-за батареи стареньких потрепанных томов толстенный фолиант в коричневом переплете. — Это по-итальянски. История сицилийской мафии. Есть на юге Италии такая тайная организация. В начале нынешнего века мафия пустила корни и в Америке, ее туда привезли итальянские эмигранты. Вот, скажу тебе, Гера, идеальная модель организации.

— Они тоже воры? — заинтересовался Медведь.

— Не только. Не просто воры. То есть начинали-то все они как простые уличные карманники. Но это долгая история. Как-нибудь при более удобном случае я тебе про сицилийскую мафию много чего расскажу. Но поверь мне: в наших условиях мафия — это оптимальный вариант наведения порядка сначала в воровском мире, а потом, возможно, и в масштабах всей страны.

— А куда же ты денешь молодых красивых пацанов в синих милицейских фуражках? — усмехнулся Медведь.

— За ними дело не станет. В Сицилии местной мафии удалось подмять под себя полицию, городские власти, суды… Все, дорогой мой Гера, можно купить. Неподкупными чиновники бывают только тогда, когда их пытаются купить задешево. Купить можно кого угодно — хоть председателя Совнаркома. Была бы цена настоящая! Вот у нас сейчас что при Ягоде, что при Ежове, что при этом нынешнем товарище Берии людей ломают, надеясь таким образом что-то выжать из общества полезное. А людей не надо ломать, не надо расстреливать, не надо сажать в СЛОН. Их можно тихо купить — и тогда все будут делать то, что от них требуется…

— А несогласных? — серьезно спросил Медведь.

— Несогласных, вернее, отмороженных, конечно, надо устранять. Даже не потому, что они не согласны. А для того, чтобы они не мутили воду, не сбивали с панталыку других, более сговорчивых.

— Что ж, тактика неплохая, — поразмыслив, согласился Медведь. — Но ведь на это уйдут годы.

— Рим не сразу построили, — улыбнулся Нестеренко. — История сицилийской мафии насчитывает пять веков. Но… — поспешно добавил он, заметив, как Медведь закатил глаза. — В Североамериканских Соединенных Штатах итальянцы сколотили эффективную мафию за двадцать лег. И кстати, опробовать эту тактику в России следует прежде всего на вас, на ворах. Вы более или менее объединены — воровским законом, воровской идеей, назови это как хочешь. У вас есть признанные авторитетные лидеры — тот же Мулла, о котором ты мне тут говорил. И ты, я знаю, тоже в авторитете. Так начинайте действовать! Под лозунгом «Воры всего Советского Союза, объединяйтесь!» — Нестеренко засмеялся, но продолжал уже на полном серьезе: — У вас есть жесткий тюремный и лагерный закон, но нужно, чтобы эти законы работали и на свободе. Но этим законам не хватает гибкости… Вот смотри… Вору нельзя жениться! Глупость полная! Вор что же, католический священник или черный монах? Нельзя иметь свой дом, свое имущество — тоже полная чушь, какая-то коммунистическая утопия. Человек по своей биологической психологии не отличается от любого животного — ведь даже мышка роет себе норку, даже ворона строит себе гнездо. Нельзя ломать заложенного природой!

Потом они еще много раз говорили на эту тему. Но Медведь мотал на ус доводы Нестеренко, а сам делал по-своему. Хотя, надо сказать, мало-помалу убеждался в правоте этого ученого умника, мечтавшего сколотить русскую мафию…

Нинель приехала проведать Медведя, как и обещала, на майские. Была она свеженькая и аппетитная, как обычно, вот только глаза ее смотрели как-то тревожно и все бегали по сторонам. Георгий насторожился, хотя не мог понять произошедшей в ней перемены. Нинель переночевала, подарив ему, как всегда, долгие минуты сладостного наслаждения, разбудив своими страстными стонами и криками половину дома, и наутро торопливо укатила в Москву, сославшись на неотложные дела.

А потом он вдруг стал замечать по утрам около дома грузовик с надписью «ХЛЕБ» на серой стенке фургона. Рядом с домом находилась ночная булочная, и появление хлебного фургона под окнами не слишком удивило его сначала. Но сомнение заскреблось в душе опытного чуткого вора.

А в июне объявилась Катерина. В последние два месяца еще до отъезда в Ленинград между ними произошло некоторое охлаждение — то ли вследствие той ссоры под Новый год, из-за которой он загулял с Наиной, то ли оттого, что он так долго был погружен в свои проблемы с Рогожкиным. Словом, за эти несколько месяцев он ей черкнул всего одно письмецо, она сухо ответила. И все. А две недели назад вдруг прислала длинное послание, в котором писала, что мама внезапно скончалась от неизвестной скоротечной болезни, что осталась она в Москве совсем одна, и просила разрешения к нему приехать, добавив, что у нее для него есть важное сообщение.

Он сразу почему-то понял, о чем речь. И, странное дело, не огорчился, не обозлился, а, наоборот, сильно обрадовался такой новости.

На вокзал поехал задолго до прибытия поезда, все ходил по перрону с цветами, нервно курил. А когда увидал Катю с уже довольно заметным животом, бросился к ней, обнял, расцеловал.

— Который уже месяц?

— Пятый на исходе, — со счастливой улыбкой ответила Катя и прижалась к нему прямо при всем честном вокзальном народе. — В декабре, перед Новым годом зачали…

Приезд Кати и ее уже не столь отдаленные роды заставили Медведя крепко задуматься о своем будущем. Он по-прежнему продолжал заниматься своим привычным делом: выезжал «гастролировать» в Красное Село или в Комарове — шерстил местную зажиточную публику из состоятельных дачников из Ленсовета, новый советский директорат. Но делал это как-то без настроения, автоматически. После рождения сына, которого они с Катей назвали Макаром, решил провернуть что-то посерьезнее да понаваристее. Что называется, оторваться в честь новорожденного.