Отъездив со Славиком пару лет подмастерьем, я потом и сам втянулся в дело. Он сначала как бы сквозь зубы, а потом все охотнее мне это позволял — если, понятное дело, сейфик оказывался не больно заковыристый. Так я довольно скоро набил руку и впрямь стал заправским медвежатником — чуть не на зависть самому Самуйлову. Дошло до того, что где-то к двадцать седьмому году, когда здоровье Славика пошатнулось — ибо годков-то ему в ту пору было уже под шестьдесят, и его шебутная разгульная жизнь аукнулась вдруг ворохом нутряных хворей, — он разрешал мне гастролировать самостоятельно, без его сопровождения, хотя верный адресок я всегда получал по его наколке…

А в тот ноябрьский вечер двадцать девятого года мы по заведенной Славиком привычке вывалились из нашей хаты на Стромынке и рванули в центр пройтись по Страстному бульвару в сторону Никитской, а на обратном пути решили заскочить в ресторан-бильярдную «Англетер» возле сада «Эрмитаж». В этой бильярдной собиралась довольно разношерстная приблатненная компания, но Славик всегда имел там свой маленький отдельный кабинетик возле окна, занавешенный тяжелым кретоновым занавесом. В этом «номере» мы частенько с ним ужинали.

Славик, хоть и вор по жизни — или, как потом стали говорить, «в законе», — был образованный и интеллигентный, просто джентльмен, и, даже старея, он любил элегантно и красиво одеться, чтобы прогуляться по оживленным местам города, а потом плотно отобедать. Он умел заказать так, что официанты, которых он по старинке называл «половыми», подобострастно выслушивали его замысловатый заказ и спешили исполнить все очень быстро и аккуратно, млея от его щедрости. Славик знал толк в дорогих европейских винах, хотя предпочитал все же русскую водку — «хлебное вино», не признавая никаких других крепких напитков, — но водочки пил мало: одну рюмку ледяной под салатик оливье; затем еще одну под зернистую икорочку с расстегайчиками — для вкуса перед основными блюдами; и последнюю, как он выражался, «дижестивную», которую любил закусить соленым грибком. Особенно я любил бывать с ним тут после удачной «гастроли», когда Славик, празднуя успех, готов был спустить чуть не половину добычи: в эти вечера на стол нам всякий раз подавались обильные холодные закуски: то копченая осетрина с хреном, то розовая семга с кружками лимона, то буженина тонко нарезанными, бумажной толщины, ломтиками, янтарный, с отливом, осетровый балычок, после чего суп раковый или селянка рыбная, а в финале — жареный молочный поросенок с хрустящей корочкой…

Но с недавних пор мы вместе приходили сюда не только вкусно отужинать. Именно в этом укромном кабинетике «Англетера» Славик обучал меня многим воровским и житейским премудростям, от игры в шмендефер до умения наблюдать за окружающими людьми, да всего и не перечесть…

— Вот смотри на эту пару, видишь, у тротуара? — кивал мне Славик, глядя в окно. — Смотри внимательней — что о них скажешь?

— Ну, дама: статная, упитанная, лет эдак сорока с хвостиком, юбка из темно-синего атласа, вязаный жакет с меховой опушкой, вернее всего — крашеная кошка, а выглядит точно норка, бархатная шляпка с коротким павлиньим пером, браслетик на правой руке золотой… Вот браслетик явно с ней не вяжется, если это и впрямь золото, а не латунь самоварная… Теперь хахаль ейный: полтинник, хоть и молодящийся, в недешевом габардиновом пальто, возможно, днем ходит с тростью для форсу — вон как пустой правой рукой вытанцовывает… Похоже, пара оперившихся мелких совслужащих.

— Что ж, все хорошо тобой подмечено, — хвалил меня Славик. — Но ты, брат, лишь слегка коснулся истинной подоплеки их скромного, но все еще элегантного вида. А надо угадать всю их суть внутреннюю по их внешнему виду — как содержание души, так и, естественно, содержание их карманов. И поэтому, я думаю, эта парочка — не бухгалтера из Наркомата тяжмаша и не мелкие кооператоры, а как раз наш с тобой, Гриня, контингент — из бывших, оставшихся на плаву и затаившихся. И как бы ни хотелось им выглядеть сейчас поскромнее да незаметнее в толпе прогуливающихся москвичей, никакая дама из бывших не избежит искушения щегольнуть фамильными украшениями — так что браслетик-то, я думаю, все же старинный и настоящий, от бабушки Каролины Леопольдовны ей доставшийся…

Так же, гуляя по Москве, мы развлекались той же забавой. А порой эти развлечения приводили нас к зажиточному дому. И спустя какое-то время мы брали заваленные различным барахлом хаты кооператоров и совфункционеров. В двадцатых годах не было ни одного человека, который бы верил в то, что придуманный хитрыми большевиками нэп — всерьез и надолго, как клялся их лысый вождь. Был тогда такой Всероссийский совет народного хозяйства — ВСНХ сокращенно. Так ушлый наш российский народ придумал свою расшифровку этому сокращению: «Воруй смелее — нет хозяев!» И воровали… Многие воровали. Не только мы, воры, но и совслужащие, стараясь надуть начальство, друг дружку и пролетарское государство. Хотя понимали, что время всеобщего хапания и обмана не может длиться долго. Но об этом после…

Итак, благодаря нашему общему ремеслу, мы со Славиком всегда жили на широкую ногу, в деньгах никогда нужды не испытывали и часто после ужина в каком-нибудь роскошном коммерческом ресторане гуляли по ночной Москве, лениво и сыто рассуждая о жизни. Самуйлов любил в такие часы слегка пофилософствовать, наставить меня, хоть и опытного уже, но еще желторотого, напарника, на путь истинный.

Однажды вот так мы шли по ночному Каретному — стареющий философ и его молодой ученик, трепетно внимающий речам своего ментора, — и Славик Смуров сказал мне:

— Пора тебе, Гришка, самому браться за серьезное дело! И щипач из тебя неплохой, и ширмач ты ловкий, и форточник лихой, но, скажем честно, на фартового ты не тянешь — в толпе тебя всегда эмоции выдают. Но зато у тебя, Гришка, есть замечательное качество — острый слух, зоркое зрение, мгновенная реакция, и, главное, ловок ты, как цирковой гимнаст, ей-бо! Это великий дар! Скажу тебе честно, стать уличным вором может каждый! А вот сейфовый замок ломануть — это не всякому дано.

Такие всегда и везде в почете — и на малине, и на нарах. Медвежатник всегда вызывает уважение. Тебе, Гришка, на роду написано стать знатным «медвежатником». Да и фамилия велит. Мед-ве-дев! Только не иди в шнифера, а то талант свой загубишь! — Славик как-то печально усмехнулся про себя, а потом с грустцой бросил: — Чую, пришло мне время, Гришка, завязывать. Пора на покой уходить…

Мы прошли Каретный Ряд, спустились по Петровскому бульвару, и тут почти у самого перекрестка на Неглинной из темной подворотни навстречу нам вышмыгнули двое. Было там темно, и одинокий фонарь на перекрестке светил тускло. Лиц их я не разглядел.

Оба подвалили с двух сторон, и один с хрипотцой в голосе проскрежетал:

— Если не ошибаюсь, Ростислав Самуйлов?

Я почуял, как дернулся Славик.

— Он самый. Чего изволите? — Голос у него был спокойный, размеренный, но сам весь напрягся. Похоже, он сразу понял, в чем дело.

Спросивший молча вынул руку из кармана, поднял быстро — в руке блеснул наган — и трижды выстрелил Славику в грудь.

— Тебя же предупреждали, гнида воровская, чтоб ты не зарился на чужое! — злобно прохрипел он. Второй, тот, что с ним был, даже не шевельнулся. Убийца молча развернулся, и оба порысили в сторону Трубной. А на меня даже не взглянули.

Я присел на корточки, приподнял истекающего кровью Ростислава, а тот слабо улыбнулся и, будто извиняясь, прошептал:

— Вот ведь как бывает… — И уже еле слышно: — Может, оно и к лучшему… Старческих болезней избегу…

— Что с тобой, Славик? — вскрикнул я, разволновавшись. — Что он тебе сказал? Кто это такие?

Он захрипел, и горлом у него хлынула кровь.

— Это все грехи мои тяжкие… — прошелестел смертельно раненный вор. — После сам узнаешь, если Бог даст… Запомни, Гриша, не повторяй моей ошибки, с энкавэдэ не вздумай хороводиться… Этих не перешуткуешь… Я же тебе не раз повторял, помнишь: из куска говна конфетку не вылепишь!