И чего только не наслушаешься и не насмотришься в этой очереди. Муж и жена, видно: образованные, приятные люди – принесли передачу своему сыну. В процессе их разговора с высоким, чуть полноватым мужчиной выяснилось, что сын их что-то у кого-то украл, ему грозило три года. Парня забрали прямо на выходе из института, с церемонии вручения дипломов. Он не успел поступить в аспирантуру.

Был еще старик, сын которого подозревался в изнасиловании маленькой девочки.

— Бедненький мой Феденька, как-то он там сейчас? – прошамкал старик обтянувшими беззубые десны губами. – Слыхал я, быдто таких там обижают, – обратился он к длинному парню, стоявшему за ним в очереди. – Сынок, слышь? а? сынок? ты там был?

— Был.

— А правда, быдто таких, как мой Федя, там обижают?

— Каких?

— Ну… – и он что-то тихо прошамкал ему.

— Да, правда, – коротко ответил парень и резко отвернулся от старика.

Одна девушка, лет восемнадцати, с заплаканными до красноты, опухшими глазами, безучастно смотрела в стену и при каждом шорохе за окошком для передач нервно дергалась. Вообще все присутствующие время от времени прислушивались к звукам за окошком в стене и если вдруг кто-то говорил: «Тсс… тише!» – все, как по команде, замолкали и превращались в слух.

Люди, мерзнувшие на улице, иногда заходили погреться и поинтересоваться происходящим за стеной. И, несмотря на то, что ежедневно, в соответствии с самыми точными часами в мире, ровно в девять скрипел замок и прорезанное в стене окно жизни с грохотом кем-то открывалось, люди боялись. Всеобщее нервное ожидание было пронизано страхом того, что, вдруг, однажды, окно в стене не откроется и смысл жизни для них, находящихся «по сю сторону», будет потерян. Для всех сразу: для женщины с кульками, для матери вора, для отца насильника, для всех, независимо от их социального положения и достоинств. Здесь, по эту сторону стены, в этом здании, они все равны.

По эту сторону трудно представить себе, что люди «там» всё воспринимают проще, легче. Однако, об этом свидетельствуют многие, побывавшие «там». Четкое разделение на слои, регламентированная кастовость «там», порой, имеет более справедливый характер. Передачи «туда» распределяются «там» по-своему. Поэтому не факт, что шерстяные носки, связанные для Павлика, простыни, вышитые для папы, или липовый мед, привезенный из Сибири, дойдет до указанного в бланке адресата. Вещи, с такой тщательностью и любовью собранные родственниками, могут попасть совсем не тому, для кого они предназначены. Родственники знают это, но стараются об этом не думать: боятся потерять смысл своего «вр е менного» существования и продолжают каждый день, к определенному дню месяца: покупать, шить, вязать, стирать, гладить и проч., и проч.

* * *

Интересное существо – человек: над ним смеются, издеваются, вытирают об него ноги, а он живет. И еще как живет: любит, ждёт, «плачет». Но «плачет» не от униженного своего состояния, а от радости. Кто-то, радуется, что остался жив, кто-то, что принесли передачу, а кто-то – просто так, потому что сквозь решетчатое окно прорывается солнечный свет. По обе стороны стены, по обе стороны этого окна передач люди чувствуют радость друг друга, чувствуют горькую, скромную, забитую, чуть теплящуюся надежду.

* * *

Люди, ожидающие своей очереди на улице, могут оформить передачу только на следующий день. Благодаря самим очередникам система четко отлажена: в пять утра нужно приехать, записаться на следующий день и тогда, отстояв два дня, есть шанс, что по ту сторону стены несчастный получит долгожданную передачу. И, несмотря на то, что «там» передачи получают статус обезличенных (распределяются соответствующим образом), перед этим словом благоговеют: передача – это праздник, светлый день.

* * *

И все-таки она добилась! Обманами, подкупами, унижениями, слезами, но она добилась от следователя разрешения на свидание. И теперь, с этой заветной бумажкой в кармане, все те унижения казались ей далеко в прошлом. Она как бы очистилась ими, стала светлее, мудрее, стала всепрощающей. «Почему человеку нужно пройти через ряд трудностей, чтобы научиться чувствовать горе других?» – загадка, которая мучила её последнее время.

Пальцы на ногах онемели от холода. До здания оставалось метров сто. Она перешла обледенелые трамвайные пути, втиснулась в мерзнувшую у дверей толпу и стала высматривать нужного ей человека. Люди словно чувствовали, кого она ищет и глазами указывали ей нужное направление. Наконец, она заметила мужчину лет сорока в огромной медвежьей шубе, валенках и шапке-ушанке из серого кролика. Он сидел на табурете и что-то помечал в большой «общей тетради».

— Ваша фамилия, – спросил он, не глядя на женщину. Она назвала фамилию.

— Только на послезавтра могу, вон видите, толпа какая перед праздниками, все хотят…

— Хорошо, – грустно ответила она, понимая, что просить, спорить и прочее можно было в кабинете следователя, но не здесь.

— Триста семьдесят четыре, – объявил ей мужчина, – вот за той женщиной в сером будете.

Теперь нужно было дождаться, чтобы заняли очередь за ней, а потом – на свидание. Она предупредила мужчину в медвежьей шубе, который, положив тетрадь на утоптанный снег, наливал ароматный горячий кофе из термоса, что будет внутри, чтобы о ней не забыли, когда подойдет следующий. На улице было еще темно, и, поэтому, когда она вошла, яркий свет заставил её сощуриться. Она быстрым взглядом окинула помещение и прошла к единственному свободному месту на деревянной скамейке рядом с чугунной батареей. Только теперь, в тепле, она почувствовала усталость, расстегнула шубу, размотала шарф и устроила его под головой на спинке скамейки, и, чтобы никто с ней не заговорил, закрыла глаза. Ей хотелось абстрагироваться от окружающих, от их разговоров. Раньше она всех слушала, всё пропускала через себя, но потом поняла, что разговорам этим нет конца, история у каждого своя, а переживать за всех – не хватит сил. Под неровный гул голосов она задремала.

* * *

У входа послышался шум. Она открыла глаза: высокий, худощавый мужчина, лет пятидесяти, в черном с поднятым воротником пальто стоял у входа в помещение. На руках он держал женщину. Её голова была безжизненно запрокинута, длинные русые волосы выпростаны из-под шапки, глаза закрыты. Похоже, она была без сознания.

— Кто-нибудь, место! – крикнул мужчина. В этот момент она узнала его: это был тот самый пассажир троллейбуса. Она вскочила с места и помогла ему устроить несчастную на скамье. Кто-то принес воду и смочил ей губы и лоб, кто-то снял шапку, у кого-то нашелся нашатырь. Всеобщими усилиями её привели в чувства.

Это была молодая, полноватая женщина. Её тяжёлые пряди длинных волос золотом переливались под ярким светом лампочки. Если бы она была актрисой, то играла бы исключительно русских красавиц или фей. Придя в себя и окинув небесным взглядом толпу, обступившую её со всех сторон, она чуть заметно улыбнулась (как бы извиняясь за причинённые неудобства) и попыталась встать.

— Сидите, сидите! Не двигайтесь! – приказал ей мужчина.

— Жарко, – еле слышно прошептала она.

Когда ей расстегнули дублёнку – стал виден огромный живот. Она заметила всеобщее удивление, покраснела и, глядя на живот, словно пытаясь в чем-то оправдаться, прошептала: «Что ж, вот так…».

— Что случилось?

— Она стояла у забора, держалась за него, мне показалось, что ей плохо, когда я подошел к ней, она упала мне прямо на руки.

— Мне уже лучше, я пойду, мне нужно идти, – снова прошептала беременная красавица и попыталась приподняться на скамейке.

— Нет уж, не двигайтесь, Вы же видите, что у Вас совсем нет сил, посидите еще немного. И что за спешка такая?

— Я должна успеть, его поведут, у него встреча с адвокатом, пятое окно справа во втором ряду, я должна быть там… я должна увидеть его, он должен знать... – продолжала она, переводя дыхание.

— Кто должен знать? Что?