— Заместо дела «Давыдов и сыновья» — жандармское «дело».

Где можно, автор совсем не прибегает к домыслу. Скупо и выверенно пишет он о тюремном «университете» под руководством Якова Свердлова и совсем отказывается от каких бы то ни было описаний, когда речь заходит о трехлетней ссылке Давыдова на край света, в североархангельскую Кемь. Здесь он просто цитирует — одно за другим — удивительно яркие, выразительные письма самого Николая Михайловича родным.

Но где нужно, автор дает свободу перу художника. Прочтите маленький отрывок из третьей части повести. Узнав от Леонида Вайнера, что царь свергнут, Давыдов прибежал на родной Верх-Исетский завод; за ним в цех немедленно двинулся урядник Князев.

«Чернущие вислые усы его обрамляли гневно сжатый рот. Шашка в облезлых ножнах била по ноге.

Около первой мартеновской печи, где работал Василий Ливадных, тесно сгрудились несколько десятков рабочих. Они слушали Давыдова.

Пробив локтями узкий ход, урядник протиснулся на середину. Давыдов замолчал.

— Что за сборище? — Князев надвинулся на Давыдова. — Я спрашиваю, что тут за сборище.

— Не сборище. Просто люди разговаривают.

— Агитацию разводишь, Давыдов? Митинги затеваешь? Разойдись!

Николай окинул толстую фигуру урядника независимым, насмешливым взглядом.

— А ты чего разорался, Князев? — Он сказал это не так уж громко, но голос его словно пронзил все шумы цеха. — По какому такому праву шумишь на рабочий народ? Нет у тебя такого права. Кончилась твоя власть. Царю твоему крышка! Поперли царя твоего!

Урядник выпятил глаза, беззвучно зашлепал губами.

— Прекратить! — взревел он.

Давыдов шагнул к нему.

— Ты как разговариваешь с рабочими людьми? А ну, скидывай шапку! Скидывай, тебе говорят. Не то сами снимем…

Князев затравленно оглянулся. Кругом были темные от копоти, потные лица, неприветливые, замкнутые, враждебные. Он медленно, тяжело поднял дрожащую руку и стал снимать черную шапку.

Давыдов с интересом смотрел на товарищей. Кажется, они забыли про него и ошеломленно уставились на урядника. Кажется, все, что произошло в эту минуту, больше, чем слова, убедило их: прежней власти конец».

Было ли это в действительности? Не знаю. Если было — здорово описано; если не было — все равно веришь и видишь Давыдова живым, именно таким, каким он был.

Когда Николай Михайлович вернулся с гражданской войны, его назначили директором Верх-Исетского металлургического завода — первым красным, рабочим, советским директором. Он собрал своих старых товарищей и пришел на завод.

«А что застал?

Двор, заваленный кучами битого кирпича, мусора, ржавого железа. Безмолвный полумрак пустых, выстуженных цехов, изувеченные машины, разрушенные печи, в которых подвывал ветер. И тишину. Нежилую, леденящую сердце тишину. Даже не верилось, что все здесь когда-то жило, двигалось, шумело. Где только не слыхали про верхисетское железо! На славе был завод. Вернется ли она когда-нибудь? Найдет ли дорогу?

— Доброе наследство оставили беляки, — угрюмо сказал прокатчик Михаил Похалуев.

— Хоть бы стукнуло где, — прислушиваясь, проговорил Давыдов. — Тише, чем тогда, при забастовке. Помните?

Над мартеновским цехом с криком взлетело, закружилось воронье.

— Кладбище… — вздохнул Давыдов».

Все нужно начинать заново.

И вот тут, в самом конце повести, снова всплывает тема «дела». Между отцом и сыном возникает разговор о заводском деле, о народном деле, о деле революции. И только тут до конца понимаешь, как емко звучит название повести, отысканное автором…

Удачи не приходят сами собой. За ними всегда— видимый или невидимый — труд, большой и напряженный.

Мало кто знал, что эту вещь, свое «Дело», Юрий Яковлевич «доводил до ума» после тяжелой, опасной болезни. Врачи запретили ему работать, но — «обещал», «просили», «не могу не сделать», — он был очень обязательный человек. И опять изнурительный, нервный труд до поздней ночи… и грозный, разящий удар: инфаркт!

Мне пришлось некоторое время пребывать с Юрием Яковлевичем в одной больнице, и я навещал палату, где он лежал — исхудавший, слабый телом, поддерживаемый уколами и неутомимо-добрым духом жены своей Тамары Павловны. «Посторонних» к нему не пускали, но раза два в неделю обязательно приходил старый большевик Анатолий Иванович Парамонов, испытанный подпольщик и революционер, первый председатель Екатеринбургского Совета, один из героев повести «Дело».

Хазанович любил Парамонова. Он вообще любил старых — знающих и мудрых — людей. Можно было бы, наверное, многое рассказать о теплых дружеских взаимоотношениях Юрия Хазановича с Павлом Петровичем Бажовым, с Иосифом Исааковичем Ликстановым, — жаль, что ни у кого из них не осталось записей об этом. И Анатолия Ивановича он очень любил. Взаимно любили они друг друга.

Поговорив, мы объявляли перекур. Перекур был такой: Юрий Яковлевич тяжко вздыхал и завидовал (грешный человек, он любил покурить, но в его положении это было невозможно), а мы с Анатолием Ивановичем удалялись в ванную комнату, где Парамонов высмаливал подряд штуки три «Казбека». Негромко похмыкивая в прокуренные усы, он задумчиво оглаживал роскошную свою седую бороду.

— Хм… Как считаешь — выскочит? — И, не дожидаясь ответа, покачивал головой. — Выскочит. Должен такой человек выскочить…

Более года он не выходил — сначала из больницы, а потом из дома. Более года не появлялся в Союзе писателей, и, когда собиралась там литературная братия, всегда ощущалось, что вот не хватает этого человека — Хазановича, не хватает его шуток, не хватает его мудрости, не хватает просто его присутствия.

Потом он появился — невысокого роста, осунувшийся, со своими азиатскими глазами и скулами, — и снова каламбуры, меткие словечки, неспешный деловитый разговор…

Но это было уже ненадолго: утром восьмого июня 1969 года он умер. Умер, полный боли о недоделанном, незавершенном, полный ярких творческих замыслов.

Осталась, например, незаконченной большая повесть о заводской молодежи — «За все в ответе».

Писать ее он начал давно, задолго до «Дела». Вначале повесть называлась «Справедливость». Юрий Яковлевич много черкал ее, переделывал, переписывал, углубляя характеры, развивая конфликты, совершенствуя форму. Мне часто доводилось слушать авторское чтение отдельных кусков и глав этой вещи в уютном сплошь уставленном книжными полками кабинете Хазановича. Юрий Яковлевич молча подсовывал блокнот, чтобы слушающий мог делать для себя пометы, коли таковые по ходу чтения возникали, придвигал к себе рукопись и начинал негромким, глуховатым своим баритоном читать.

Через месяц ту же главу можно было услышать уже в ином варианте: написанное, скажем, от первого лица переделывалось в авторский рассказ с добавлением множества деталей и оттенков, придававших повествованию особую живописность и глубину. Значительное влияние на развитие и уточнение замысла оказала поездка Юрия Яковлевича на один из иркутских машиностроительных заводов. Сам инженер, прекрасно разбиравшийся в машиностроении, он в вечном стремлении расширять свои знания и плотнее влезать в сегодняшние заботы заводской молодежи, не уставал бывать на предприятиях. Посещение иркутского завода заполнило его записные книжки самыми различными заметками — от подробных технических описаний до записей сюжетных поворотов и психологических эссе.

Мы познакомились с черновыми набросками, когда готовили повесть к посмертному изданию. В 1973 году она вышла в свет. И почитатели творчества Ю. Я. Хазановича смогут по этой публикации многое понять в методах работы автора…

Его очень любили его знавшие. Как это бывает в нашей среде, товарищи и по сию пору называют его нежно и дружески по имени. Это наш литературный быт. В литературе у него другое и очень «свое» имя, за которым стоят зрелость таланта и мастерство и которому не суждено было раскрыть всего, что сулил его талант.