В разное время и по разным поводам мне приходилось писать подобные вещи. В этой части книги они и собраны. Это не литературоведческие статьи, хотя в них и содержится разговор о литераторах и их произведениях. Это заметки о писателях, которых я лично знал, размышления о их жизни и творчестве, штрихи к их портретам, свидетельства очевидца и товарища по труду.
ТВОРЕЦ САМОЦВЕТНОЙ ШКАТУЛКИ
Когда думаешь о писателе, которого лично знал, всегда вспоминаются прежде всего не его книги, а живые человеческие черты… Видимо, лицо у Бажова было фотогенично: портреты достаточно достоверно передают его внешний облик. А облик этот очень гармонично сочетался с душевным складом. Простое доброе лицо Павла Петровича, уютно обрамленное седой окладистой бородой, всегда несло выражение мысли, постоянных раздумий. Раздумье звучало и в его тихой, глуховатой неторопливой речи.
Познакомиться с Бажовым мне довелось, когда слава его, нежданно пришедшая почти в шестьдесят лет, уже широко растекалась по земле. Вся страна читала «Малахитовую шкатулку», а на Урале автора знали и в лицо.
Когда неспешным, размеренным шажком проходил он по улицам родного Свердловска, ему приходилось поминутно отвечать на радостные, благожелательные приветствия. Дом его знал почти каждый свердловчанин.
Поздняя слава всегда несет в себе привкус горечи. Для творческого человека слава, как правило, приходит вдруг. Был, кажется, обыкновенный прозаик, или живописец, или поэт — и вдруг он уже «необыкновенный». Он и блистательный, и мудрый, и всепокоряющий, и, если уж критиковать, то только в самых изысканно-мягких выражениях. Но это ведь мы, его сегодняшние почитатели и хвалители, таким его узнали «вдруг», познакомившись с творением его ума и сердца. А для него самого это творение, думы о нем и боль за него и все то, что позволило его создать, жили уже давно. «Я и раньше был таким, только вот раньше ничего особенного во мне вы не видели», — поди, горестно размышляет он, уже склоняющийся к закату своей жизни.
Впрочем, сентиментальное рассуждение это, конечно, весьма субъективно, что же касается Павла Петровича, то он к славе, как и ко всему, относился на собственный бажовский лад. Она ему, понятно, мешала, как всегда в конце концов мешает слава человеку, особенно творческому. Но он принимал ее безропотно, как нечто «непоправимое».
Скромность — не подчеркиваемая, но тем не менее бросающаяся в глаза, — была одной из самых существенных, коренных черт его характера.
Помнится, как-то в редакции газеты «Уральский рабочий» я хотел помочь Бажову, человеку уже старому, снять пальто. Пряча усмешку в усы, Павел Петрович мягко сказал:
— Мне еще отец говаривал: «Покуда ты сам одежу снимаешь-надеваешь — ты человек. Другие за это возьмутся — ты не человек».
У него получалось как-то само собой: даже «проходные» бытовые фразы строились образно и были исполнены глубокой значительности.
Шло это от художнически-народного строя его мышления.
Народность была во всей натуре Бажова. И связано это не только с тем, что вышел Павел Петрович из рабочих уральских слоев, но и со всей его сознательной многотрудной деятельностью. Учитель, неустанный собиратель и исследователь фольклора до революции, затем партийный работник, газетчик, взявшийся в годы гражданской войны за винтовку, партизан, советский работник, снова газетчик, потом книжный редактор — он всегда был с народом, «изнутри» был с народом и творил для народа, для простых людей.
Слова Бажова: «Великая честь для художника учиться у народа и работать для народа» — не просто фраза, — в этом он видел смысл своей жизни.
Наряду с художническим, образным восприятием мира было в Павле Петровиче что-то от ученого — не только разносторонние, энциклопедические знания, но явная исследовательская жилка, умение проникнуть в глубину явления, самостоятельно дойти до сокровенной сути.
Своеглазное видение мира особенно сказывалось в его взглядах на историю горнозаводского Урала, которую знал он превосходно и толковал глубоко марксистски.
В толковании этом Павел Петрович был не только знатоком, но подчас и судьей, справедливым, но далеко не бесстрастным. Обычно в критических суждениях сдержанный и очень тактичный, он становился по-настоящему сердитым, когда речь заходила о каких-либо искажениях исторической правды.
Есть в сказе «Шелковая горка» одно примечательное место, в котором эта вот сердитость звучит вполне явственно. «Всякий, кому понадобится рассказывать о заводской старине, непременно с нашего завода начинает. Случалось мне, читывал. Не одна книжка про это написана. Одно плохо — говорят больше о хозяевах, о Демидовых то есть. Сперва побасенку расскажут, как Никита Демидов царю пистолет починил и за это будто бы в подарок казенный завод получил, а потом и начнут расписывать про демидовскую жизнь. На деле-то не так было. Все-таки не сами Демидовы руду искали, не сами плавили да до дела доводили. Много зорких глаз, умелых рук, большой смекалки да выдумки приложено, чтобы демидовское железо по всему государству на славу вышло и за границу поехало. Знаменитые мастера были, да в запись не попали…»
Здесь, как не трудно догадаться, речь идет, в частности, о популярном романе Евгения Федорова «Каменный Пояс». Об этом произведении Павел Петрович не мог говорить без негодования. Его возмущало этакое легкое «беллетристическое» отношение к громадной важности периоду в истории родной страны, в истории Урала.
Бажов упрекал автора романа в том, что в попытке изобразить становление Каменного Пояса как одного из своеобразных индустриальных центров России автор увлекся лишь «занимательными эпизодиками» из жизни династии Демидовых, по сути дела оставив за бортом истинного героя.
— Нельзя так обращаться с историей, — говорил Павел Петрович, и трубка его попыхивала часто и сердито.
Он мечтал сам взяться за разработку этой темы и сомневался лишь в том, достанет ли на то времени: жизнь подчищала его последние годы.
Бажову близки были не только вопросы истории Урала во всем их разнообразии и значительности — интересы его были куда шире, а если уж хотел он в чем-нибудь разобраться, то разбирался до тонкостей. Жажда познания не оставляла его никогда, до последних дней жизни.
Она была столь же неутолима, как жажда общения с людьми.
Бажова знали десятки тысяч людей, но и он знал тысячи. Ни высокое положение, ни особенности подвижнического писательского труда не сделали порог его дома выше. И люди блистательных рангов, и люди совсем без рангов находили в этом доме и участливое слово, и добрый совет, и, наконец, просто русское хлебосольное угощение, к чему неизменно прикладывала свои хлопотливые, заботливые руки верный друг Павла Петровича, его жена Валентина Александровна.
То, что мы называем общественной деятельностью, — бескорыстная многохлопотная работа на общество, кроме работы профессиональной, составляла жизнь Бажова.
Он любил людей, старался знать их нужды и неутомимо заботился о них не потому, что был депутатом Верховного Совета страны, а потому он стал депутатом, что нужды и заботы людей были его сердечным делом.
Во всем сын народа, П. П. Бажов поэтические создания своего пера взрастил на почве народной эстетики и нравственности. Произведения его воплощают в себе дух народного творчества — в идеях, в содержании и форме. Однако если некогда слышанное Павлом Петровичем от старых сказителей-горняков можно сравнить с алмазами, то сказы «Малахитовой шкатулки» сравниваются с бриллиантами, то есть алмазами, ограненными рукой мастера-профессионала. Пропитанные романтикой и духом народной фантастики, бажовские сказы в то же время совершенно реалистичны и правдивы. Этот сплав жизни и фантазии в сочетании со своеобычным, удивительно сочным и метким языком создает то неповторимое обаяние, которое покоряет уже не одно поколение читателей «Малахитовой шкатулки».
Со страниц бажовских книг встают простые и удивительно симпатичные, привлекательные люди, труженики-умельцы, знающие радость труда, умные, подчас хитренькие, талантливые, яркие. Люди прошлого, они близки нам не только своей мечтой, своими идеалами, но и повадками, нравом, характерами.
