Фашисты были совсем близко, метрах в ста. Приходилось все время маневрировать.

Миша, заряжающий, закричал:

— Все, Коля, амба, снаряды кончились!

Николай стал перевязывать командира. Он успел наложить пакет на плечо и начал обкручивать бинтом, как вдруг сильно пыхнуло пламя и его бросило с сиденья.

Очнулся — ничего не видно, дышать нечем, плотный горький дым дерет горло. Надо вылезать. А голова гудит и раскалывается, правые нога и рука совсем не чувствуются, будто их нет. Надо вылезать!.. Левой рукой он нащупал первое сиденье, подтянулся, потом ухватился за второе, подтянулся еще… вот и край люка. Люк открыт: через него выбрался командир.

Теряя сознание, Николай уцепился за край, вытащил тело по пояс и больше не мог шевельнуться. В глазах темно, огонь лижет лицо и руки.

Рядом полз поммеханика с первой машины, учитель, увидел — заорал:

— Колька, горишь!!

Он и сам знал, что горит, но крик этот подстегнул, как бы вернул сознание. Николай рванулся и упал с башни. Возникла боль, и он немного пришел в себя.

Подполз еще один парень с первой машины, и они с учителем через передний люк вытащили механика-водителя, он очень сильно обгорел. А его помощника и Мишу-заряжающего вытаскивать не стали: были мертвые.

Немцы приближались. Николай левой рукой отстегнул две «лимонки» и швырнул их в сторону немцев. Те притихли, а танкисты ползком потянулись ко второму танку. Тот еще сопротивлялся. Ребята в танке заметили своих и, прикрывая, стеганули по фрицам из пулеметов. Фашисты залегли, и Николай с товарищами сумел доползти до шоссе; там они залегли в кювете. Их собралось здесь пятеро — израненные, обожженные, очумелые.

Только тут Николай увидел, что правая стопа у него отбита. Она болталась на коже и клочьях мышц. Остерегаясь шевельнуть правую перебитую руку, левой он вытащил из ножен финку и стал примериваться, как лучше отхватить стопу, чтобы не болталась.

— Не дури — сказали ребята, — может, еще приделают.

Рассвело. Чадно горели две коробки. Родненькие, изуродованные, конченые. Последний танк еще отбивался. Снаряды вышли и в нем, ребята воевали пулеметами. А хода у машины уже не было: снарядами выбило второй опорный каток справа и гусеницу.

Они в кювете приготовились встретить атаку фашистов. Николай в левую, пламенеющую от ожогов руку взял пистолет.

Вдруг на шоссе показались две бронемашины. Они шли из нашего тыла. И все же еще нельзя было сказать, что за машины, чьи — наши или немецкие.

— Ну, ребята, — сказал учитель, — если помирать, так с музыкой, — и поудобнее приладил автомат.

Но это были свои бронемашины с автоматчиками. А за ними уже двигались танки.

Тут уж бой закончился быстро. И разведчики узнали, что они в этой стычке на своих двух машинах подбили шесть немецких танков. Остальные ушли, бросив пехоту.

Раненых теперь перевязали капитально. Николай Бажуков, тяжело открывая глаза, поглядывал на друга:

— Что, Кольша? Живые мы!..

На бронемашине их повезли в медсанбат. В дороге Сухих потерял сознание. Очнулся — проехали уже много— на него смотрел и часто затягивался Бажуков.

— Умер твой механик, Коля, — сказал он, — сильно все же обгорел.

— Сверни папироску, — попросил Сухих.

Он курнул разок и снова впал в беспамятство.

На этот раз пришел в себя уже на операционном столе. Хирург сказал, что ногу придется «того», а руку пока оставят. И опять он был в небытии, словно бы и не был вовсе, и очнулся уже далеко от медсанбата, по дороге в тыл.

Он попросил сестру найти его документы, и боевую медаль, и именное оружие, браунинг, от комбрига с надписью: «Н. Сухих за отвагу». Сестра, почему-то с некоторым испугом глядя на него, сказала, что сейчас, что обязательно найдет, и принялась рыться в документах, потом начала ощупывать его, будто надеялась найти что-то в бинтах или белье. В документах она обнаружила только обгорелый комсомольский билет, а больше не нашла ничего…

… Его демобилизовали в конце января 1945 года как инвалида. Ему было девятнадцать лет.

Познакомиться с Николаем Андреевичем мне довелось через семь лет после его демобилизации. Я работал над очерками о партийной организации четвертого цеха новотрубного завода, дни с утра до вечера проводил в цехе, и, естественно, мне рассказали о бывшем фронтовике, старшем вальцовщике калибровочного стана Сухих. Агитатор. Учится в десятом классе вечерней школы. Недавно принят в партию. И — любопытный случай — совсем по нечаянности в цехе узнали, что парень на протезе.

Но как же тогда, спросил я, приняли его на работу в горячий цех, допустили к стану?

Об этом мне рассказывал уже сам Николай Андреевич.

Вернувшись с войны, он был поначалу в растерянности. Бродил по улицам с палочкой, припадая на правую ногу, и тоскливо размышлял о том, куда теперь деться. Дымил и рокотал родной завод, трудились там его товарищи по профессии, а ему дорога в цех была закрыта. Ломило голову от горького: «Навоевался… Отработался».

Летом Николай определился в жилищно-коммунальный отдел завода домоуправляющим. Сидел в конторке, выписывал всяческие справки и справочки, сочинял бумаги, потребные начальству, хлопотал об уборке территории и снова и снова корпел над обшарпанным письменным столом, орудуя печатью домоуправления. В работе малость забывался, но по вечерам, когда уходили суета и дневные заботы, на душе опять становилось горько и неспокойно.

— Все маешься? — невесело улыбалась жена, приходя с работы.

— Маюсь, Нина, — признавался он.

Начиналась первая послевоенная пятилетка, большие зачинались дела, а он, молодой и умелый прокатчик, должен был отсиживаться на какой-то стариковской работе. Это казалось предательством, словно в войну прятаться в затишке. Душа горела и бунтовала.

Летом сорок шестого он не выдержал и пришел к начальству:

— Увольняйте, Иван Иванович.

— Это почему?

— Пойду на прежнее место. На завод.

— Кто же тебя к стану возьмет?

— Вы меня увольте — там разберемся.

Препирательство тянулось долго. В конце концов от должности домоуправляющего его освободили.

И тут он начал хитрить. В свой прежний, первый цех не пошел — пошел в четвертый. Стараясь идти ровно, не очень припадая на протез, двинулся к цеховой конторке. Начальник стана знал его, разговор начался хорошо, но вдруг начальник спросил:

— А хромаешь чего?

— Хромаю? — Николай постарался принять вид самый беспечный. — Пустяки, пулевое ранение. — И для пущей убедительности задрал штанину и показал левую ногу: она действительно была пробита пулей.

— Смотри, мешать будет. Сам знаешь: работка потная.

— Что ж я — враг себе? — пожал плечами Николай.

На работу его взяли. Вначале подручным вальцовщика на калибровочный стан.

Он ликовал и тревожился: вдруг заметят, узнают, что вместо ноги — протез?.. По ровному, выложенному чугунному полу цеха ходил чуть враскачку, как моряк по палубе. Учился бегать. На худом скуластом лице проступал липкий пот, врезались в лоб морщины, сердце прыгало. Может, от радости: бег получался.

Очень скоро его перевели вальцовщиком на автомат-стан.

Кто хоть немного представляет эту работу — поймет, как доставалось человеку на «полутора ногах»… Тут с прошивного стана идут гильзы — заготовки труб. Обдавая вальцовщика жаром, гильза устремляется в клеть автомат-стана и попадает на оправку — конус, надетый на длинный стальной стержень. Протиснувшись сквозь клеть, гильза сразу же втягивается обратно, а вальцовщик должен скинуть оправку и, когда труба вновь устремится вперед, надеть уже новую оправку большего диаметра. Труба еще грохочет, скатываясь дальше, к обкатной машине, а к автомат-стану идет уже новая гильза, и вальцовщик надевает на стержень оправку первого диаметра. Так — бесконечно.

В непрерывном сновании раскаленного металла, в изнуряющей жаре и в грохоте крутись и поворачивайся на все триста шестьдесят, умей схватывать доли секунды и, если хочешь смахнуть с лица обильный пот, крутись и поворачивайся еще быстрее. Ты ведь не какой-нибудь служащий ЖКО — ты вальцовщик!..