Тонкие пальцы расстегнули ремень, спустились вниз, он почувствовал, как его напряженная плоть дернулась и словно стрела вырвалась на волю.

Он застонал. Нежные пальцы пробежались по всей длине плоти, Найку эти прикосновения казались огненными, но он готов был терпеть такой огонь, не пожирающий, а возбуждающий.

Потом Надя опустилась на колени, и он увидел, как лунный свет накрыл ее разметавшиеся по плечам и лицу волосы. Горячее влажное прикосновение ее губ обожгло еще сильнее, а от медленных толчков ее рта он едва не потерял сознание.

— О… о… Надя…

Луна стыдливо передвинулась, и они оказались в темноте ночи…

Найк опасался, что не выдержит этих ласк, ему хотелось выплеснуть все, что было приготовлено для нее немедленно, но он нежно взял ее за плечи и приник губами к ее рту. Потом поднял на руки и понес к камину, возле которого лежал пушистый ковер. Он опустил худенькое тело на мягкий ворс. Пальцы Найка пробежались по пуговицам сиреневой блузки, потом дернули молнию на брюках. Ее руки взлетели вверх, к его плечам, она собиралась притянуть его к себе поскорее. Но он осторожно отвел их в сторону.

— Я хочу дать тебе такое наслаждение, которого ты никогда не испытывала.

Его губы припали к ее лбу, потом к глазам, щекам, пробежались по шее, они не обошли стороной ее груди, задержавшись на каждой, доводя ее до исступления, потом двинулись к пупку, замерли в ямке ненадолго, но этого хватило, чтобы живот ее задрожал.

— Погоди, не сейчас, потерпи… Будет еще слаще, милая…

Она застонала, и ее ноги слегка раздвинулись, словно она не могла больше вынести охватившего ее томления.

Губы Найка добрались до кудряшек, темных, словно завитки каракульчи. Он прихватил несколько волосков, словно желая распрямить их, от этой забавы Надя засмеялась. Но его губы уже отправились исследовать ее тело дальше, глубже, потому что не хотели оставить нетронутым поцелуями ни одно местечко.

Когда Надя ощутила горячий влажный язык Найка там, где совсем не ожидала, она больше не думала ни о чем, и если бы ее спросили, где она, то без запинки ответила бы: в раю. Неважно, что потом произойдет изгнание из рая, это уже после, не сейчас. Ее ноги раздвинулись, приглашая, и Найк устремился в ее глубины.

Он накрыл ее своим телом, скользнул быстро и глубоко, потом замер, словно выбирая скорость… Но Надя не позволила ему долго размышлять, предлагая свой ритм. Он принял его, посчитав самым лучшим.

Они неслись, словно в сумасшедшей скачке, слившиеся воедино, и не разъединялись, не сбивались с ритма ни разу, до самого конца…

А потом Найк медленно скатился с нее, лег рядом на ковер.

— Ты невероятная, Надя. — Он тяжело дышал.

Она улыбнулась счастливой улыбкой.

— Это ты невероятный, Найк.

— Ты согласна…

— Да, да!

— На что?

— На все!!

— Тогда мы поедем в свадебное путешествие в Италию.

Надя открыла глаза.

— Что?

— Но ведь ты на все согласна?

— Ах да.

И она снова закрыла глаза. Сейчас нет времени думать.

— Надя, можно я тебя о чем-то попрошу? — Найк шептал в самое ухо, было щекотно, и она засмеялась.

— Попроси.

— Спой для меня что-нибудь. Я давно хотел услышать твой голос. Хочу знать о тебе все, Надя. Ты понимаешь?

— А кто сядет за рояль? Ты? — Она взглянула на него. Серо-зеленые глаза засветились, и Надя сразу поняла, что сейчас он предложит что-то невероятное.

— Хорошо. Мы пойдем в музыкальную комнату прямо вот так. — Он окинул взглядом ее, потом себя. — Разве мы не прекрасны?

Она засмеялась и уткнулась носом ему в грудь. Жесткие волоски защекотали ноздри.

— Ты согласна?

— Я же тебе сказала, я согласна на все.

Найк вскочил, подхватил ее на руки и понес. Он зажег свет, поставил Надю перед инструментом на мягкий ковер. Сам он уселся за черный рояль, крутанулся на стуле, и Надя не смогла удержаться от улыбки. Такого музыканта-нудиста она еще не видела. Но как хорош, снова отметила она про себя.

— Что будем петь? — Он окинул ее вопросительным взглядом всю, словно петь она собиралась всем телом.

Надя не колебалась. Она назвала любимую «Неаполитанскую тарантеллу». С которой началась ее первая любовь.

Откашлявшись, она сложила руки перед грудью, и Найк кивнул. Его пальцы бегали по клавишам, а глаза с восхищением смотрели на женщину, которую он полюбил навсегда…

Что было потом? А что могло быть потом, кроме жарких объятий, шепота, стонов, почти музыкальных, но это уже был другой жанр…

Ну, интересно, что будет завтра? Татьяна Федорина крутилась перед зеркалом, примеряя костюм, в котором собиралась на вернисаж к Гатальски. Она выбрала синий, он на самом деле был от «Шанель», очень ей шел, своей строгостью придавая странную мягкость лицу. Вообще-то, она была недурна собой, стройная, с высокой грудью, вот разве что лодыжки толстоваты, чтобы соответствовать облику, который Татьяна навязывала окружающим, — наследницы дворянского рода. Кто-то видно испортил породу, причем недавно. Попалась какая-то особь не того разбора. Но модные и очень дорогие туфли, а также брюки, которые она часто носила, были призваны отвлечь внимание от недостатка. Брюки она надевала теперь все реже, потому что была глубоко убеждена, что в ее возрасте лучше показывать миру ноги до колен, потому как они старятся позднее, чем все остальное тело. Когда мужчина смотрит на юную барышню в брюках, то под ними он мысленно видит упругие бедра и половинки спелой дыньки, а глядя на мадам за сорок, ничего, кроме целлюлита, сообразить не способен. А Татьяне уже сорок пять.

Она отошла от зеркала подальше — не так видны изъяны стареющей кожи. Из дома надо выходить довольной собой, выучила она наставление знающих людей, более того, запомнить выражение лица, которое было в зеркале и понравилось, ни в коем случае не дать мышцам волю, едва отвернувшись от волшебного стекла.

«Как же эта сучка выкрутится? — спрашивала она себя. — Ничего у нее не выйдет, ишь, замахнулась, богатого мужичка захотела. Ничего, после этой истории спесь пропадет. Арбалета нет на витрине, нет как нет. Пуст зеленый бархат».

Татьяна покачала головой, словно не веря себе. Если честно, она и сама не могла понять, почему не в силах порадоваться чужому счастью.

А началось это с ней после первого обмана мужа. Однажды она вернулась домой из командировки и нашла на ковре то, что рассказало ей больше любых слов… Маленькое резиновое изделие, такими они никогда не пользовались. Он его выронил и не заметил — обертка в цвет ковра. Очень спешил, наверное. Встречать ее в аэропорту. С тех пор ей стало казаться, что все мужчины — это ее муж, а все женщины — его любовницы.

Она поедет в «девятке», без шофера. Ох, и насладится она завтра! Интересно, что сделает Гатальски? Ведь арбалет Людовика XII, как она понимала, — жемчужина всей коллекции. По крайней мере, Тавранчук его так подала.

«Вообще-то, если отбросить все, Надежда сделала конфетку из выставки. Но, кажется, и сама сладенького поела», — хмыкнула Татьяна.

Потом Татьяна сняла костюм и надела халат. В большой квартире она одна, среди вещей и тишины. Она закурила и вышла на балкон. С десятого этажа на Фрунзенской набережной ей был виден Кремль, великолепно подсвеченный, зубчатые стены, вечность. Прекрасная вечность. То, что остается после людей.

Она выпустила кольцо дыма, постепенно расслабляясь. Чего только не было в веках, размышляла она, но люди ушли. Вещи, сделанные людьми… собранные людьми, остались.

У нее много вещей, но нет того, что сейчас получила Надя Тавранчук.

Она затянулась еще глубже. На фотографиях, которые показал ей — из последних — Павлушка, у Найка и Нади были такие лица, такие… Мужчина, который так смотрит на женщину, как он на нее, простит все. Даже если она разорит его до нитки. Татьяна тоже понимала кое-что в людях.

Она докурила сигарету и бросила горящий огонек вниз, тот падал, сперва разгораясь, а потом внезапно погаснув. Вот так и ее злая зависть: сперва разгорелась, а потом разом погасла. И она приняла для себя решение.