Случалось, что их ловили. Поминая бога, отца, мать и веру, сбивали с ног, пинали сапогами, дубасили кулаками в кровь. Но что с того? Синяки рассосутся, подбитый глаз заживет. Стоило забежать за угол и безропотно, подобно побитой собаке, вернуться в семьдесят вторую камеру, как все забывалось.

Капитан Ахмед был не из таких. На воле за долгие годы никто ни разу не вспомнил о нем, и потому он в конце концов оказался в камере голых. Он не чурался ее обитателей, однако не хотел походить на них. Днем, когда заключенные играли в кости и грязные стены камеры содрогались от брани, он удалялся в самый уединенный уголок тюрьмы или заваливался спать на свою «постель» — пустые мешки из-под цемента.

Капитан любил тишину. Тишину и одиночество. Никто не должен был ему мешать, отрывать его от мечтаний. Нужно было дождаться ночи, когда дети папаши Адама, набегавшись, насуетившись за день, забудутся сном. Он любил ночи. Особенно такие, которые полная луна снова превращала в день. Тогда эта неподвижная, молчаливая хеттская статуя оживала, приходила в волнение.

Его любимым местом было окно, из которого виднелось приютившееся в углу тюремного двора небольшое, крытое черепицей здание, где содержались заключенные женщины. Когда в небе светила луна, он, как только все засыпали, садился у окна, обхватив руками решетки, и принимался мечтать.

Есть же на свете аллах — должны когда-нибудь кончиться черные дни! Отцы, мужья, дети вернутся по домам в свои родные края. Долгие годы он не получал никаких известий от матери и потому считал ее умершей. Раз она умерла, значит, дома его никто не ждет. Выйдя на волю, он не вернется в деревню, а отправится туда, где его кормило неверное, коварное море. Найдет старого хозяина кофейни, — той самой портовой кофейни, где убили его отца и где он четырьмя пулями рассчитался за его кровь, — и снова начнет зарабатывать на хлеб, а может быть, даже и на ракы. Нет, теперь он будет зарабатывать не только на хлеб да на ракы. Он непременно обзаведется какой-нибудь Айше, Фатьмой, Султан, как бы ее ни звали, словом, красивой возлюбленной, которой будет покупать яркие, цветастые платья. Она родит ему толстого парня, будет варить обед, носить воду из источника, а ночью разделять с ним постель. Впрочем, она может быть и некрасивой, даже одноглазой, лишь бы родила ему крепкого, храброго сына, который, если уж так случится, не оставит неотмщенной кровь своего отца…

Когда, получив сто пятьдесят лир, Капитан Ахмед вошел в камеру, дети папаши Адама окружили его. В их глазах были голод, одиночество, отчаяние. Неужели он не поднесет им миски горячего супа, не угостит пачкой сигарет, не даст хотя бы по пять-десять курушей?

— Братский куш, общий на всех, — сказал Капитан. — Давайте сварим кастрюлю фасоли, наедимся как следует.

Такого никто не ожидал.

— Браво, Капитан! Ура!

— Будь счастлив! Да исполнит аллах твои желания!

— Видали человека? А!

— Настоящий джигит! Угощает всех. Угощает фасолью!

Казалось, настал праздник. Да что там праздник, такого и в праздник не бывало. Обитатели камеры голых обнимались, плакали от радости.

Капитан не забыл и о Скале, который стоял в сторонке, опустив голову.

— Будешь моим прислужником!

Скала подбежал к нему, с надеждой спросил:

— Уйдем из этой камеры?

— Нет. Останемся здесь.

— Хорошо, но послушай, Капитан…

— Тебе говорят, останемся здесь!

Скверный оказался тут как тут, словно уже стал правой рукой Капитана.

— Как сказал ага, так и будет! — накинулся он на Скалу.

— А тебе-то что? — огрызнулся Скала. — Ты кто?

— Не тот лев, кто съел, а тот, кто смел. Понял, дорогой?!

— Ты, что ли, принес моему аге добрую весть?

— Я говорю лоб, а ты говоришь клоп.

— Сам ты клоп. Не послушает тебя мой ага, не станет играть в кости, ясно?

Скверный хотел было дать ему хорошенького пинка, но Капитан удержал его.

— Обойди отделение, — приказал он Скале, — найди тюфяк получше. Покупаю!

— Все отделения обойди! — припечатал Скверный.

— Обойду, не обойду, тебе какое дело?!

— Послушай, парень…

— Чего тебе?

— Ты теперь служишь у Капитана, и потому я промолчу, но помни, я все тот же Скверный, что был.

— И будь себе на здоровье, — отбрехнулся Скала. Выбежал из камеры. Вихрем слетел по лестнице, заорал:

— Кто продает тюфя-ак, хороший тюфя-ак?

Все привыкли к тому, что Скала продает то, что ворует у других — только и ждет, когда отвернется хозяин кастрюли, роется в бидонах из-под мусора. Сейчас его крик удивил всех.

— Ты что это, Скала? Постель решил купить?

— Ясное дело, — серьезно отвечал тот. — Почему бы нет?

— Молодец!

— Молодец, молодец! — рассердился Скала. — Есть тюфяк или нет?

— Деньги на бочку!

— На бочку, на бочку, успокойтесь. Чего смеетесь? За деньги покупаю!

— Ишь, паршивец! А деньги-то у тебя есть?

— Не себе покупаю.

— Кому же?

— Моему хозяину.

— Кто же твой хозяин?

— Капитан Ахмед, — объявил Скала, пыжась от гордости.

Раздался хохот. Скала разозлился:

— Чего ржете? В игрушки с вами играют, что ли?

— Что ага, что слуга! Ищи мебель в цыганском шатре…

— Образумьтесь, черти! Сегодня моему аге пришло сто пятьдесят лир.

— От кого?

— От матери.

Дело сразу приняло другой оборот. Стали показывать Скале тюфяки, называть цены, которые, как водится, были куда выше стоимости товара. Скала взял на заметку приглянувшийся ему тюфяк, подушку, одеяло и прибежал к своему аге.

— Что скажешь? — спросил Капитан у Скверного, выслушав доклад Скалы.

— Пойдем поглядим, ага!

Пошли поглядели. До сих пор им не приходилось покупать постелей, и потому они не имели понятия о ценах. Капитан рядиться не стал. За него, божась и сквернословя, торговались Скала и Скверный.

— По рукам, и делу конец!

— Деньги моего аги приносят счастье, не пожалеешь!

— Пожалеть не пожалею, а не пойдет. Я уступлю пять лир, и вы набавьте пятерку.

— Ладно, — согласился Капитан, чтобы поскорей окончить торговлю. Он заплатил, и Скала, завернув постель в старое нитяное покрывало, ловко вскинул ее на плечо.

— Раздайся, народ, пароход плывет!

Прибытие в семьдесят вторую камеру тюфяка с одеялом и подушкой прошло с подобающей торжественностью. Скверный, расталкивая толпу грязных голодранцев, прокричал:

— Разойдись, рванина, перед чистой постелью!

За долгие годы дети папаши Адама успели позабыть, что такое чистая постель. Они попятились, давая дорогу Капитану и его свите. Ввалившиеся, потухшие глаза, обведенные иссиня-черными кругами, с завистью уставились на постель.

Ее следовало расстелить в почетном, лучшем углу. Но в том углу лежал мешок из-под цемента, на котором всегда спал старожил семьдесят второй Измирец Кенан.

— Кликните его, — сказал Капитан. — Договоримся.

Скверный удивленно глянул на Капитана.

— О чем?

— Это его место!

Скверный не ответил. Взял мешок Измирца и отшвырнул в сторону.

— Подумаешь, его место! Не в наследство оно досталось сукину сыну! — И приказал Скале: — Клади постель сюда, эй, ты, поганец!

Скала насупился:

— Я тебе не поганец!

— А кто же?

— Слуга моего аги!

Ответ был верен. Теперь Скала не ничтожество, он честный, рабочий человек, слуга Капитана. Скверный промолчал, и, решив, что на сей раз последнее слово за ним, Скала присовокупил:

— Потому думай наперед, что говоришь!

Он не спеша снял с плеча постель. С необычайной серьезностью расстелил тюфяк, накрыл его покрывалом…

Неожиданно появился Измирец.

— Ты зачем, Скверный, разорил мою постель? Хоть бы меня спросили… Неужто бы я не согласился? Или во мне не осталось ничего человеческого? Да ради Капитана я душу отдам. Но у каждого своя честь!

Скверный глянул исподлобья:

— С чем ее едят, твою честь?

— Что же я, по-твоему, бесчестный? Если попал в камеру голых, это еще не значит, что не почитаю аллаха…