Ведат и Седат удалились в свои комнаты.

Когда ханым-эфенди вернулась из ванной в спальню, бей-эфенди облачался в свою ночную рубашку. Тюбетейка была уже на голове.

— Доктор — человек культурный. Как ты считаешь? — сказала она.

Бей-эфенди обиделся:

— А я?.. Я… Он говорил только на медицинские темы… Это же его профессия. Разве не видела, с каким интересом слушали меня? Впрочем, ты никогда не обращаешь внимания на своего мужа!

— Ну что ты, милый! Ты тоже был на высоте, но…

— Что но?

— Доктор тоже был неплох.

— Профессиональные знания… Это еще не все… Этого мало… Искусство заключается в том, чтобы…

Ханым-эфенди не стала слушать, в чем заключается искусство, погасила свет, зажгла красный ночник и легла рядом с мужем. Пружины скрипнули под тяжестью двух грузных тел, раз, другой, глухо, неохотно, и смолкли — в безнадежности.

Было далеко за полночь, когда в дверь комнаты, где спала служанка, легонько постучали. Она не услышала: весь день на ногах, набегалась, смертельно устала… А может, и услышала, но не смогла вырваться из цепких объятий сна. Перевернулась с боку на бок. Одеяло сползло с ее ног.

В дверь опять стукнули. Более настойчиво, даже сердито.

Она услышала. Проснулась. Лежала в сонном оцепенении, не желая вставать. Однако голос за дверью был полон нетерпения:

— Первин!

Она глубоко вздохнула. Ах, ей так не хотелось!.. Не хотелось всего этого сегодня.

— Эй, сейчас получишь у меня!.. Слышишь, ты, сука!

Она непроизвольно улыбнулась. Но ей и вправду не хотелось сегодня… И вообще… как ей все это надоело! Увы, она должна пойти, Должна открыть, должна терпеть. Пошла, открыла.

— Фокусничаешь? Ну, ты!..

— Ведат-бей, честное слово, сегодня…

— Как закатаю в лоб!

— Честное слово, я так устала!.. Клянусь вам, очень устала!..

— Не шуми!

— И ханым сейчас может пройти здесь… Честное слово, может… Говорю вам… Ханым…

Парень проскользнул в комнату. Закрыл дверь и запер ее на задвижку. В комнате началась маленькая погоня, затем борьба, отпихивания, отталкивания, ускальзывания. И наконец сладострастный скрип кровати.

Открыв глаза, бей-эфенди посмотрел на круглый светящийся циферблат часов на стене. Было десять минут третьего. Жена спала на боку. Полная оголенная рука закрывала ее лицо. Волосы под мышкой были сбриты.

Бей-эфенди поморщился и поправил тюбетейку на голове. Затем тихонько встал с кровати. Сунул ноги в лакированные чувяки и, как был в ночной рубашке, вышел из комнаты. Чтобы попасть в туалет, нужно было пройти мимо комнаты Первин.

На обратном пути бей-эфенди остановился перед ее дверью. Услышал: в комнате шепчутся. Он прильнул лицом к стеклу в верхней части двери, пытаясь разглядеть, что там происходит. Но ничего не смог увидеть. Вдруг ручка двери стала медленно поворачиваться. Бей-эфенди кинулся в сторону, успел присесть за столик, стоявший рядом. Колотилось сердце. Он не спускал глаз с двери. Из комнаты Первин осторожно вышел кто-то в пижаме и, неслышно ступая, крадучись, исчез во тьме коридора.

Бей-эфенди узнал своего младшего сына.

Дверь закрылась.

Он не хотел верить. Бесстыдница! Порочная девка! Как можно?! Совращать ребенка! Школьника! К чему это приведет?.. Мальчик забросит занятия, отобьется от рук, скатится в болото безнравственности!

Переполненный гневом, бей-эфенди поднялся, подошел к двери, постучал. Дверь тотчас открылась. Он вошел.

— Что делал здесь Седат?

Первин виновато потупилась.

— Я спрашиваю тебя, что делал здесь Седат?

Ответа не последовало. Бей-эфенди взял ее за подбородок, поднял голову:

— Ну, что он здесь делал?

Она продолжала молчать.

— Тебе не стыдно?! Ведь он еще ребенок, школьник!

Первин всхлипнула.

— Отвечай! Тебе не стыдно?

— Что… что я могу сделать?.. Они не слушают… Я им говорю: не надо, не приходите… А они приходят…

— Что?! Приходят?! И Ведат тоже?

— Ну да… конечно..

— Зачем впускаешь? Почему не кричишь, не зовешь нас?

— Они бьют меня. Говорят: не кричи… А то, говорят, маме скажем, заставим прогнать тебя… Что я могу сделать?..

Бей-эфенди рассердился:

— Чушь болтают! Щенки! Заставят прогнать! Мой дом, я здесь хозяин. Я здесь распоряжаюсь! Взять человека в дом, выгнать — спрашивают у меня… Ты знаешь, я пожалел тебя… Ты одинокая, несчастная девочка…

Голые плечи Первин вздрагивали.

В голосе бея-эфенди послышалось волнение. Он обернулся к полуоткрытой двери, выглянул в коридор. Затем взял ее руку.

— Разве не так?.. Ведь ты одинокая, несчастная крошка… Да?..

Потянул ее к себе. Она не сопротивлялась, шагнула к нему. Его большая волосатая рука обвилась вокруг ее талии. Другая рука обхватила ее плечи. Он прижался к ней всем телом.

— Не надо… — просила она.

Он уже не владел собой. Ноги его тряслись.

— Тс-с-с-с… — шепнул он. — Мы не одни в этом доме — жена, дети… Не думай только о себе…

В один миг Первин исчезла в складках его просторной ночной рубахи.

Ханым-эфенди увидела мужа, когда он выходил из комнаты служанки. Столкнувшись с ней, он растерялся, однако тотчас взял себя в руки. Закричал:

— Распутница! Шлюха!

Ханым-эфенди опешила:

— Что?.. Ты это мне?..

— Я говорю о ней — о нашей служанке! Об этой… этой… Ступай в комнату, сейчас все узнаешь!

Они вернулись в спальню.

— Или ты немедленно выставишь из дома эту девицу, или я отдаю наших щенков в интернат. Все, точка! — заявил бей-эфенди.

Жена изумилась:

— Но в чем дело? Что случилось?

— Я видел, как Седат выходил из ее комнаты.

— Седат?!

—. Да, Седат! Ведат тоже к ней ходит.

— Что они делают у нее?

— Как что? Ясно…

— Может, там, в ее комнате, остались их книги?

— Какие могут быть книги в три часа ночи? Когда я увидел, как он выходит из ее комнаты, меня чуть не хватил удар. Едва сдержался, чтобы не прибить на месте и щенка и эту распутницу. Немедленно прими меры, жена! Иначе я за себя не ручаюсь! Смотри, меня до сих пор трясет всего.

— Странно, — сказала ханым-эфенди. — Вот никогда бы не подумала, что Ведат… и особенно Седат… Как можно снизойти до какой-то прислужки?

— Милая, нравы общества портят именно такие шлюхи! Кто знает, сколько домов сменила она до нас? И вот теперь развращает моих чистых, здоровых детей. А что это значит?.. Это значит, она способствует появлению безнравственного поколения. Народ, нравы которого пали, не может процветать!

Ханым-эфенди вздохнула:

— Я давно прогнала бы ее… Ты ей благоволил.

— Да, но разве я знал?.. Думал, несчастная, думал, помочь надо, пропадет в этом мерзком мире… Знал ли я?..

— А вдруг она забеременела от наших?

— Да… Об этом я не подумал.

— В суд обратится, тогда…

— Да, тогда начнем расхлебывать кашу. Впрочем, не думаю. Все знают, какие эти служанки…

— Хорошо, завтра… Я знаю, что делать. Завтра я все устрою.

Таким образом, бей-эфенди отвел от себя громы и молнии семейного скандала.

— Нет, но ты посмотри, как дрожат руки и ноги, — твердил он. — Посмотри, посмотри… Как это я проснулся?.. В туалет потянуло.

— Хорошо, что потянуло, бей. А если бы не пошел?.. Так бы и продолжалось все.

На следующий день Ведат раньше обычного вернулся днем из школы. Закричал снизу, из прихожей:

— Первин!

Выбежала мать:

— Что тебе, детка?

— Чувяки!

Мать принесла чувяки.

— Где Первин?

— Понимаешь… Поймала ее на месте преступления. Оказалась воровкой.

— Выгнала? — Ведат медленно, в задумчивости поднялся по лестнице. Спросил: — Обед готов? Так жрать хочется!

Я не люблю праздники и не полюблю их до тех пор, пока они не станут так же естественны для всех, как воздух, как солнце. Можно ли радоваться, если в эти дни дети одних родителей хвалятся своими новыми игрушками, вызывая зависть других детей — которых, кстати, гораздо больше, — если матери последних скрывают горькие слезы, а несчастные отцы, видя все это, сгорают от стыда.