— Не торопись. Приедет, — неизменно отвечал Боби.

Капитан снова бродил в одиночестве по коридору и, перебирая четки, думал о своей возлюбленной, которая почему-то не возвращалась. Она приедет, он был в этом уверен, непременно приедет. Все это так, но не пора бы?! Сон не шел к нему по ночам. Кусок не лез в горло. Он перестал играть. И каждый день ждал прихода Боби. А увидев его, хватал за руки:

— Она приедет! Ведь приедет?

— Сказано, приедет.

Во время прогулок Капитан подбегал к тюремным воротам, через которые вышла на волю Фатьма, и долго выглядывал свою возлюбленную.

Шли дни, недели, месяцы.

— На кого это ты там все глядишь, Капитан?

— На Фатьму.

— Где она? Пришла, что ли?

— Пришла. Гляди, вон она! Стоит, ждет меня.

Тех, кто смотрел за ворота, он с тревогой спрашивал:

— Верно ведь? Меня ждет?

И начинал говорить с ней, будто она и в самом деле стояла по ту сторону ворот:

— Ты приехала, Фатьма? Не стой, не жди, устанешь! Ступай в деревню, к моей матери. Меня переводят на остров Имралы. Отбуду срок — приеду!

Семьдесят вторая камера вскоре обрела свой прежний вид. Сначала были проданы тюфяки, одеяла, подушки, ботинки. Потом загнали лампочку, спустили одежку. Затем настал черед мангала, кастрюли, чайника, ложек. А после того, как осенью вынули стекла, в камере не осталось ничего, кроме капитанской постели.

В середине зимы выломали рамы, сожгли их на цементном полу, погрелись. Заметив предательский голодный блеск в глазах своих приятелей, лица которых освещало затухающее пламя костра, Куриный вдруг все понял. Понял их мысли и Бетон.

— Не надо! Ради аллаха, не надо! Он нам сделал столько добра!

— Плевать! — процедил Скала. — Мы тоже ему служили, как жены!

— Как жены, как жены, — пробормотал Куриный.

— Сам он виноват. Кто велел ему втюриться? — обронил Измирец.

— Никто.

На следующее утро, когда Капитан снова вышел к тюремным воротам, Скала схватил постель своего бывшего аги, взвалил ее на плечи и выскочил из камеры. За ним — остальные.

— Кому одеяло с тюфяком?!

— Кому постель?!

Капитан, вернувшись под вечер, словно не заметил исчезновения постели. Да и была ли она? Он не стал ни искать, ни спрашивать. Взобрался, как обычно, на окно, обхватил руками решетку, уставился на дорогу, по которой ушла Фатьма.

Как-то утром Скала подмигнул Куриному:

— Пиджак! Идет?

— Идет.

— Штаны и обувку тоже, — сказал Измирец.

— Ну и подлецы! Нет у вас жалости. Хоть одежду не трогайте! — снова вмешался было Бетон. Но его тут же осадили:

— А ты не лезь, понял?

— Не то раздавим, как гниду!

— Сват он тебе или брат?

— Подумаешь, школу кончил… Ученость свою теперь хочешь показать?!

Скала молча подошел к Капитану. Взял его за плечо, тряхнул. Капитан повернул голову, помутневшими глазами глянул на Скалу. Узнал его, улыбнулся.

— Слезай!

Капитан, окрыленный надеждой, спустился с окна.

— Снимай пиджак!

Лицо хеттской статуи опять озарила улыбка.

— Снимай же! Фатьма пришла. Говорит: холодно, пусть Капитан пришлет свой пиджак. Снимай!

Капитан затрясся от радости. Заторопился, словно боялся, что она передумает.

— Фатьма? Говоришь, Фатьма? Пришла, значит? Мерзнет. Что ж, отдам, отдам! Где она?

— У ворот.

— Держи пиджак.

— И штаны.

— Штаны тоже?

— Да. Пусть, говорит, пришлет, постираю.

— Возьми, пусть постирает.

— Ботинки тоже давай.

— Возьми, возьми. Меня переведут на Имралы. Там выдадут новые. Ты ей скажи, пусть не ждет здесь. Пускай едет в деревню.

— Ладно, ладно!

Шлепая босыми ногами по цементному полу, Капитан в одном исподнем подошел к окошку и уставился на дорогу, по которой должна была пройти Фатьма. На дороге лежал снег.

Зима выдалась на редкость лютая. Сперва умерли от холода Бетон и Фитиль, за ними Куриный, Измирец и другие, ровным счетом десять человек.

В конце зимы, почесывая затылок, в камеру вернулся Скверный. Никто не обратил на него внимания. Капитан, куда бы ни глянул, видел только Фатьму. Да и Скверный не собирался просить прощения. Сел в угол, лениво позевывая.

Холода не унимались. Как-то морозным утром надзиратели нашли мертвыми в камере Скверного и Скалу. Капитан примерз к решетке, его огромные руки с трудом удалось оторвать от железа. Он был в забытьи, но сердце еще билось.

На носилках отправили в лазарет.

Он выжил. Огромное тело победило болезнь.

— Фатьма! — сказал он, как только пришел в себя. — Передайте, чтобы не ждала! Меня переведут на Имралы. Кончится срок…

— Передали, — сказал санитар. — Уехала в деревню, к твоей матери. Будет там тебя ждать.

Он сел рывком, точно хотел выпрыгнуть из постели.

— Уехала?

— Уехала.

— Врете! Фатьма не уедет, не бросит меня!

Когда его выписали, он подбежал к железным воротам тюрьмы. Приставил глаз к дырке. И тут же обернулся радостный:

— Ну, что я говорил? Говорил ведь, не уедет, не бросит меня! Вон она стоит. Весь платок в снегу. Стряхни снег, Фатьма! Снег стряхни с платка!

Наступила весна. За нею лето. В самое время явилось солнце, покровитель сирот и обездоленных. За черешней поспели арбузы, дыни, виноград. Затем на небе появились игривые белые облачка. За ними — дожди. За дождями — крупные хлопья снега.

И снова наступила зима.

— Господи спаси! Лихая будет в этом году холодина! — предсказывали старики.

И правда, зима пришла лихая. Снег лег в декабре, завалил дороги, перевалы. С гор спустились в город волки. Мели метели, замерзали путники, сбившиеся с дороги. Такой зимы не вынесла и хеттская статуя.

Открыв как-то утром дверь семьдесят второй камеры, надзиратели сразу все поняли. Подбежали к окну. Капитан обхватил решетки с такой силой, что кожа, мясо и железо, казалось, срослись. Послушали сердце. Оно не билось. Пульса не было. Огромное туловище окоченело. Твердое, точно камень. Попробовали оттянуть его от окна. Безуспешно. Будто весил он тонну, две тонны, пять тонн.

Попытались еще раз.

— Тут нужны зубило да молоток, — сказал один из надзирателей.

За стенами яркое солнце сверкало на белом скрипучем снегу. Нахохлившийся воробей вспорхнул на окно Капитана. Что-то протренькал в камеру. Потом оторопело, пугливо глянул вниз. Далеко под стеной на снегу приметил зерно. И ринулся в пустоту.

В фургон, рассчитанный на шестнадцать мест, нас набилось двадцать пять человек. Одолев бесчисленные подъемы, спуски и крутые виражи, машина была при последнем издыхании: все в ней ходило ходуном, скрипело и скрежетало, в радиаторе закипала вода.

После сезона проливных дождей жгучее майское солнце так раскалило красную землю Чукуровы, что под его палящими лучами, казалось, изнывали и низкорослый кустарник вдоль дороги, и молодая трава, и река, медленно катившая справа от нас свои воды, и парившие в голубом небе ширококрылые птицы.

Во всем грузовике только я да плешивый комиссионер на средней скамье были при галстуках. Все остальные пассажиры — крестьяне. Кто ехал в город за рукояткой для мотыги, кто за лопатой, кто думал наняться на плантацию издольщиком на время окучивания хлопка. Комиссионер не умолкал ни на минуту. Его голос, точно надоедливая синяя муха, гудел в фургоне, пропахшем табачным дымом и старым, лежалым сыром. Он грыз орехи и то и дело похохатывал, обнажая крепкие белые зубы. Потом привязался к крестьянской девочке, сидевшей перед ним.

— Договорились? Будешь моей дочкой? Я тебе сошью новое платье, куплю красивую заколку, буду водить в кино.

Девочке было лет десять-одиннадцать. В ушах у нее блестели простые жестяные сережки с красными камешками. Она благовоспитанно улыбалась маленьким ртом, потом вдруг стала серьезной.