Каждая пара, войдя в ворота, останавливалась перед жандармами-конвоирами. Отыскав в толстой пачке «личных дел» их досье, жандармы ключиком отмыкали наручники и вместе с бумагами передавали заключенных тюремному начальству.
Во дворе тюрьмы росла толпа босых, полураздетых, голодных людей.
Размяв затекшие руки, вновь прибывшие оглядывали голодными глазами залитый солнцем двор. Под высокими тюремными стенами росли полосы кукурузы, только-только выбросившей початки. Голодная толпа, подобно облаку саранчи, накинулась на молодые побеги. Когда через несколько минут толпа схлынула, на месте кукурузы под стенами чернела голая земля.
Коротконогий, похожий на раскормленного кота, Боби Ниязи аж сплюнул:
— Тьфу ты, черт их возьми! Выходит, они еще голоднее нас!
Сам Боби не голодал, но любил поговорить о голоде, чтобы сорвать с голодных куш пожирнее. С каждой передачи он получал свою долю халвой, хлебом, маслинами, сыром, маслом, словом, любой снедью, а иногда и одежкой и моментально обращал все это в деньги: он их копил, чтоб пустить в оборот, когда выйдет на волю.
Толпа вновь прибывших продолжала расти.
Старший надзиратель изо всех сил дунул в свисток и прокричал:
— А ну, становись на поверку!
На него и внимания не обратили. Рвали зубами незрелые початки, грызли корки и маслинные косточки, выуженные из мусорных ящиков. Не люди, а прожорливые насекомые.
В мире шла война!
Войска нацистской Германии, оснащенные моторами, одетые в броню, одержимые яростью издыхающей эпохи, утюжили Европу. Да что там Европу?! Целый мир лежал у их ног — от бескрайних снежных равнин севера до бирюзовой сини Атлантики и Средиземноморья.
В мире шла война!
Турция в нее не вступила, но вся сжалась в ожидании беды, ощетинилась, раздраженная и напуганная. Кило сахара стоило пятьсот сорок пять курушей. А в тюрьме кусочек рафинада продавали за двадцать пять. Тюремные спекулянты выручали за килограмм восемьсот, тысячу, а то и тысячу двести курушей.
В мире шла война!
Вдоль наших границ, воняя бензином, с ревом катили колонны бронированных чудищ. Радио приносило скверные вести: в Европе — немецкие и итальянские фашисты, в Азии — японцы. Небо содрогалось от воплей сотен тысяч сжигаемых в топках людей.
В мире шла война!..
— А это что за персона? — вдруг спросил Неджати.
Странная фигура предстала нашему взору: сверкающие лакированные сапоги, галифе цвета меда, лазоревый пиджак… Истинный бей-эфенди! Да что там бей-эфенди! Его превосходительство. Он походил не то на английского лорда, отправившегося в Африку охотиться на львов, не то на бельгийского, голландского или, почем я знаю, французского плантатора, прибывшего в колонию инспектировать свои владения. К цепи не прикован, наручников нет.
Заложив руки за спину, он приблизился к старшему надзирателю и принялся с ним о чем-то толковать.
Неджати задумчиво поскреб в затылке:
— Ну и тип! Кто же он такой?
Самого Неджати в тюрьму привела мечта — захотелось поехать в Берлин на Олимпиаду 1936 года, а чтобы добыть деньги на проезд, он и решил ограбить кассу кинотеатра, да фортуна подвела.
— Чиновник, наверное, — откликнулся его сообщник Кости.
— Подойду спрошу его самого! — решил Боби. Он подбежал к «его превосходительству» вразвалку, как раскормленный кот. Но тут же вернулся, видать не солоно хлебавши.
— Задирает нос, паршивец!
— Кто ж он, чиновник или заключенный?
— Почем я знаю! Дело у него, как у заключенного, а рявкнул на меня, как чиновник.
«Его превосходительство» — виски убелены сединой — прошел мимо, не удостоив нас даже взглядом.
Я сидел в одной из одиночных камер на верхнем этаже первого отделения действительно один и чувствовал себя неплохо. Расстелил постель у стены, головой к окну. Летом я немало долгих минут проводил по утрам у этого окна в ожидании того мига, когда из-за нежной голубизны гор, оттененной каймой темно-зеленых деревьев, медленно-медленно, будто нехотя, изволит явиться огромный, словно налитый кровью, солнечный диск. Кроваво-красное и темно-зеленое, сине-голубое и нежно-розовое — освежающий душу праздник!
Но в мире шла война! Вражеские самолеты могли в любой миг залить эту праздничную свежесть красок людской кровью, опалить огнем, огласить человеческими воплями. В Турции было объявлено «состояние пассивной обороны», введено затемнение. Если не миллионы, то по крайней мере тысячи людей проводили ночи без сна, зажав виски кулаками.
После прибытия новых арестантов в тюрьме пошли повальные обыски и проверки. Заключенные бродили по коридорам, как желтые тени, их провалившиеся глаза, их гнилостное дыхание наводили на мысли о смерти.
В мире шла война. И как напоминание о брошенных в поле трупах, бродили по тюрьме желтые босые ноги.
Ранним утром, как только открывались двери камер, в коридорах раздавался грохот подкованных железом сапог, арестанты, всполошенные свистками ошалевших от страха надзирателей, припадали к решеткам, выходившим во внутренний двор. Со всех этажей на бетонный прямоугольник двора глядели горящие глаза. А внизу шел бой не на жизнь, а на смерть. Изогнутые дугой тела, летящие, как стрелы, ножи. В сером пепле рассвета сверкали острые лезвия, чертили в воздухе кривые, жалили, подобно ядовитым змеям. Приближающийся грохот подкованных сапог, ошалелые свистки надзирателей и толпы заключенных за решетками…
У дерущихся лица искажены страхом смерти. Глаза лезут из орбит. Неожиданно брошенный нож, кто-то застигнут врасплох, чье-то тело, обливаясь кровью, грузно оседает на бетон…
Кончилась драка. Унесены убитые, раненые. А за решетками начинается спор.
— Кто бы мог подумать? С одного удара отдал концы!
— Выходит, слабак.
— Нашел слабака!
— Иначе не загнулся бы от одного удара!
— Поглядел бы я на тебя!
— Не обо мне речь…
Торговля гашишем, опиумом, завезенным новичками героином, который быстро пришелся по вкусу и старожилам, приняла широкий размах. Купля-продажа наркотиков подстегнула спрос на ножи, а торговля ножами участила драки, увеличила число убийств.
В мире шла война! Но и в тюрьме торговля оказалась чреватой схватками и смертями. Убивали, конечно, не самих торговцев. У них были сигареты, хлеб, гашиш, героин, опиум. А в обмен на эти товары нетрудно было сыскать охотников, готовых убить из-за угла кого угодно.
Наш «охотник на львов» не имел, однако, к этому никакого касательства. Надменный и невозмутимый, он жил своей собственной жизнью.
В мире шла война. В тюрьме свирепствовал голод. И арестанты убивали друг друга за полбуханки хлеба.
Прежде чем поселиться со мной, он сменил несколько камер. Очевидно, здесь ему понравилось, и он решил бросить якорь. Из прежней тюрьмы вместе с ним прибыл его человек. Здоровенный детина весом килограммов на сто, ростом под метр девяносто, с огромными красными, как морковь, кулачищами. Хозяин звал его Грузовиком.
— Грузовик!
— Изволь?
— Я иду в нужник.
Грузовик отправлялся в уборную, мыл толчок, наполнял водой кувшин и лишь затем приглашал своего бея. Тот надевал шелковую пижаму в полоску и, прежде чем выйти вслед за слугой из камеры, приказывал:
— Грузовик!
— Изволь?
— Кофе принеси мне в нужник!
Покуда бей-эфенди курил в туалете одну сигарету за другой, Грузовик варил на спиртовке кофе, наливал его в чашечку китайской, а может японской, работы и относил хозяину.
В мире шла война. В тюрьме голодные арестанты убивали друг друга за полбуханки хлеба, за одну сигарету с гашишем. А бей-эфенди сидел на толчке, тщательно выдраенном слугой, покуривал сигареты марки «Чешит» и щелчком вышвыривал окурки в коридор. Там их, как манны небесной, ждала толпа заключенных из камеры голых. Они ловили каждый окурок в воздухе, вцепившись друг в друга, валились на цементный пол. Пока они дрались из-за его чинарика, готовые удушить соперника, бей-эфенди открывал другую коробочку, вынимал коричневую сигаретку «Эсмер», или «Сипахи» с позолоченным мундштуком, или же, на худой конец, «Енидже» и, пуская дым, с сигаретой во рту возвращался в своей шелковой пижаме в камеру, не удостоив вниманием возившихся в коридоре оборванцев.
