— Ни одного письма мужу–фронтовику не прислала. Ведь по закону она мне жена. Расписанная она со мной, — заговорил Гаранин. — Не пишет вот… Скурвилась уж небось. Им в тылу теперь воля кобелиться.

Орехов почувствовал, как бешенство вдруг залило его всего, накатило стремительно и сильно.

— Заткнись! — крикнул он, схватил Гаранина за воротник шинели и сдавил с такой силой, что у того побагровело лицо. — Если еще я такое услышу, в кровь изобью…

Гаранин пришел в себя от неожиданного наскока. Глаза его сощурились. Цепкими пальцами, которые оказались неожиданно сильными, он отодрал руки Николая от воротника шинели и занес костяной кулак.

— Не балуй! — раздался голос Шайтанова. Он подскочил раньше, чем Гаранин успел опустить кулак. От резкого толчка тот отлетел в сторону и стукнулся о камень.

«Сейчас они схватятся», — подумал Николай и пригнулся, чтобы кинуться на помощь Шайтанову. Но Гаранин не стал бросаться с кулаками на пулеметчика. Он потер ушибленную шею и спокойно сказал Шайтанову:

— Ты не очень хорохорься. Есть на тебя крючочек крепенький. Попадешься — не сорвешься.

— Это ты о чем? — угрожающим голосом спросил Шайтанов. — А ну, не темни, гад, выкладывай, что знаешь!

— Я знаю, а тебе не положено. Интересовался вашей персоной один капитан… Про отца–родителя твово спрашивал.

Когда Шайтанов ушел, Гаранин отряхнул шинель и обычным голосом сказал Орехову:

— Чего ты бросился?.. Накипело ведь у меня на сердце. Человек, он не железный, понимать должен… Видал, какие защитнички у тебя находятся. Может, вы одной веревочкой связаны? Закури… Что с дому–то пишут?

Только тут Орехов вспомнил, что в руке он держит помятое письмо. Он оттолкнул кисет Гаранина и ушел вниз по лощине.

Когда письмо кончалось, он перевертывал лист и снова начинал читать.

— Что там, Коля? — раздался голос Самотоева.

Орехов не заметил, как ефрейтор подошел к нему. Наверное, услышал, что Николай получил письмо, и отправился разыскивать его.

— Как они? — Маленькие глаза Самотоева тянулись к исписанному листу. — Живы?

— Живы… Эвакуировать будут, — ответил Орехов, старательно разбирая наименование пункта эвакуации. Отец написал его, но цензор проехался по строчке жирным мазком туши. Прочитать вымаранное ему не удалось. — Три раза поселок бомбили… Филимонова из райфинотдела бомбой убило. Вместе с женой и сыном. Лет пять сыну было. Хлеб у них стал по карточкам… В Лодейной губе колхозный катер на мину наскочил, штормом ее занесло. Вдрызг катер разбило…

— Новости, — протянул Самотоев и стал сворачивать цигарку. — Мы думаем, что только у нас здесь смерть, а у них лиха тоже целый короб. Как там моя старушенция? На восьмой десяток ведь ей, Коля…

— Ничего не пишут, — ответил Орехов. — Значит, все в порядке, а то бы сообщили.

Николаю вспомнилась мать Степана Самотоева. Рыхлая, грузная старуха, которая носила оранжевый берет и, на удивление всем, красила седые волосы. У нее был зычный голос и отекшие ноги, которые она с трудом втискивала в самодельные из клетчатой байки стеганые туфли. В поселке говорили, что она командует сыном и не разрешает ему жениться.

— Пропадет без меня старушенция, — печально сказал Самотоев. — Ей ведь одной и дров не наколоть. Воду я тоже всегда носил. Куда ей было с такими ногами к колодцу ходить? Напиши, Коля, своим, чтобы приглядывали за ней и в эвакуацию взяли. Напиши, что сын просит приглядеть… Деньги потребуются, пусть мать мою диагоналевую пару продаст и сапоги тоже… Чего барахло жалеть? Пишет пусть мне…..

— Ладно, напишу. Все напишу, что сказал, — ответил он ефрейтору и снова стал читать письмо.

Минут через десять Орехова позвали к лейтенанту. Тот сказал, что его вызывает в штаб полка майор Барташов.

— Срочно приказал тебе явиться, — добавил Дремов.

Орехов шел вдоль линии связи — тонкого провода, бегущего по скалам, — и думал, зачем он понадобился отцу Сергея.

Майора Николай разыскал в крошечной землянке из валунов.

Барташов сидел на узких нарах, выложенных из камня. Поверх камней была груда вороничника, застланная серым одеялом. На фанерном ящике, перевернутом вверх дном, желтел язычок свечи и лежал знакомый кожаный бювар.

— Садись, Орехов, — майор хлопнул ладонью по одеялу, показывая Николаю место рядом с собой. — Садись и забудь пока, что я майор Барташов. У меня ведь имя и отчество есть. Так же, как у других людей.

— Знаю, — ответил Орехов. — Вас Петром Михайловичем зовут.

— Вот и хорошо, Коля, — сказал Барташов, внимательно разглядывая Орехова.

Потом наклонился и вытащил из каменной ниши банку консервов, вяленую треску и бутылку водки. Поставил на ящик две алюминиевые кружки.

— Поминки это, Коля, — сдавленным голосом сказал Петр Михайлович. — Тех, кого нет в живых, поминают добрым словом. Вот и мы так Сережу…

В голосе его что–то глухо заклокотало. Он не договорил. Торопливо схватил за горлышко бутылку.

Водка, булькая, налилась в кружки и горячо обожгла горло. Затем внутри потеплело, и мягкая волна поднялась к голове, затуманила ее.

— Говори, Коля… — услышал Орехов вздрагивающий голос Петра Михайловича. — Все, что знаешь про него, расскажи… Не торопись, все рассказывай.

Дрожало и чуть потрескивало пламя свечи, с трудом освещая низкую, без окон землянку. Стеарин плавился, стекал по свече вниз и застывал матовыми каплями. Они гроздьями висели на огарке. Ящик на том месте, где стояла свеча, был в потеках застывшего стеарина. Николай понял, что Петр Михайлович уже давно сидит здесь один в землянке, смотрит на желтое пламя и думает о сыне. Потом ему стало невыносимо трудно одному. Он вспомнил о Николае и приказал вызвать его.

Орехов расстегнул крючок на вороте шинели и стал рассказывать про Сергея. Начал с того вечера, когда разношерстную колонну мобилизованных привели в столовую военного городка. За длинным столом Орехов оказался рядом с парнем, одетым в легкую вельветовую курточку с застежкой — «молнией».

Парень сидел и смотрел на пшенную кашу, которую дневальный положил ему в алюминиевую миску.

Каша была разварной, с желтым масляным блеском и такой пахучей, что Орехов за несколько минут выгреб до дна, свою порцию.

Только тут он заметил, что сосед все так же молча смотрит на кашу.

— Ты чего? — спросил его Орехов. — Чего не ешь? Заболел?

— Нет, — сосед смущенно улыбнулся и тихо, чтобы другие за столом не слышали, признался Николаю: — У меня ложка потерялась. Я утром в вагоне на нары ее положил, а она потерялась…

— Сперли, — авторитетно разъяснил ему Николай. — Теперь ложки знаешь в какой цене…

Он вытер свою ложку полой пиджака и протянул ее пареньку. Тот сглотнул набежавшую слюну и торопливо принялся за кашу.

— Вкусная, — признался он. — Дома я ее терпеть не мог, а здесь вкусная.

После ужина Орехов подвел соседа к Кононову, и они за две пачки «Беломора» добыли ему на кухне ложку. Потом вместе устроились на нарах. На другой день, когда им выдали обмундирование, они оказались в отделении сержанта Кононова…

Николай говорил неторопливо, припоминая подробности, рассказывая день за днем.

Свеча роняла прозрачные капли. Огарок становился все короче и короче. Густели клубы табачного дыма. Вяленая треска, распотрошенная на клочке газеты, в упор смотрела на Николая впадинами вытекших глаз. Булькала водка, наливаясь в алюминиевые кружки.

Правая рука Петра Михайловича лежала на ящике. Когда Николай останавливался, припоминая какую–нибудь деталь или слово, сказанное Сергеем, пальцы майора нетерпеливо вздрагивали, недовольные паузой, и, будто подгоняя Николая, принимались мелко стучать по фанерке.

— Как из–за камня он выбежал, больше я его не видел, — сказал Николай и, помолчав, добавил: — До вчерашнего дня…

Колыхалось тусклое пламя свечи, и желтые блики скользили по неподвижному лицу Петра Михайловича. Глаза его были задернуты густой тенью. Он смотрел на Николая и не видел его. В голове, как мельничные жернова, ворочались тяжелые мысли.