— Стой, кто идет? — окрик остановил майора. — Пропуск? Барташов назвал пропуск.

— Где Дремов? — спросил он.

— Налево по лощине вторая землянка, — ответили из–за камней, и винтовка отвернулась в сторону. — Проходите.

Лейтенант сидел перед землянкой и кидал камешки в высокий валун, стараясь приноровиться так, чтобы они отскакивали вверх.

Ребячья забава для командира роты. Лучше бы лишний раз охранение проверил или с солдатами поговорил. После вчерашнего дела кое у кого и теперь еще на душе кошки скребут. Да и у Дремова вид не очень веселый. Шинель на плече заштопана, на скуле ссадина. Отдохнуть бы с недельку лейтенанту. Довоевался уж до того, что насквозь светится. Будешь сидеть, камешки кидать, когда сил нет таскаться по линии обороны.

Заслышав хруст щебенки, Дремов встал и привычно расправил складки под шинельным ремнем. Барташов понял, что лейтенант дожидался его.

Командир роты шагнул к майору, намереваясь по всей форме отдать рапорт, но Барташов стиснул зубы и коротко махнул рукой.

— Где? — спросил он, наклонив к Дремову каменное лицо. Под глазами набрякли мешки. Ноздри хрящеватого носа вздрогнули и широко разошлись. Казалось, майор долго держал в груди воздух и тут, в коротком вопросе, выдохнул его весь без остатка.

— Пойдемте, — сказал Дремов. — Покажу…

Сначала они шли вдоль скалы, потом, цепляясь за стенки, спускались по ходу сообщения. Ход уперся в запасную пулеметную ячейку. Лейтенант миновал ее и лег на землю.

— Дальше ползти надо, — он повернул к майору широкоскулое лицо. — Снайперы, гадюки свинячьи, достают.

«Почему свинячьи?» — подумал майор и тоже пополз по склону. Щебенка колола руки, камни цеплялись за полы шинели. Пальцы срывались, неудобно волочилась полевая сумка. Майор изо всех сил поспевал за Дремовым, который полз по склону, как ящерица, ловко проскальзывав в камнях. Шинель у него почему–то ни за что не цеплялась, и полевая сумка лежала на спине как приклеенная.

Барташову видны были только измочаленные подошвы сапог лейтенанта. На левом каблуке одиноко блестела истертая подковка. В ней оставался последний гвоздь.

«И эту скоро потеряет», — снова подумал майор и рассердился на себя за глупые мысли, которые лезли в голову.

В небольшой расселине Дремов остановился. Барташов подумал, что лейтенант хочет дать ему отдохнуть, и уже собирался его поторопить, но Дремов поправил пилотку и сказал:

— Чего же Сергей молчал, что ваш сын…

Голос у него был растерянный и виноватый. На щеках то ли от волнения, то ли от натуги проступили пятна. Глаза с редкими ресницами смотрели в шершавый гранит поверх головы майора.

Барташова разозлил виноватый голос лейтенанта и убегающий в сторону взгляд. Уж не думает ли он, что начальник штаба не послал бы тогда в разведку боем его роту?

— Дальше что? — яростно спросил он. — Что было бы, если он сказал? Что?

— Может, все по–другому было, — ответил Дремов, стряхнул пыль с рукава и спокойно посмотрел в круглые глаза Барташова, просто и бесхитростно. Будто плеснул за воротник холодную воду. — Я бы его с сержантом Кононовым в обход не послал… Ваш сын дот подорвал. В амбразуру связку гранат кинул… Может, все по–другому было бы.

Конечно, Сергея ведь можно было взять из роты и пристроить в дивизионных тылах. Или, на худой конец, перевести в артиллерию. Там расчетчиков не хватает… Довольно одной просьбы, одного слова подполковнику Самсонову, и сейчас Сережка был бы жив.

Зря он взъелся на лейтенанта. Ротный смотрит на жизнь просто, как все люди. Конечно, на войне убивают сыновей, но почему это должно происходить на глазах отца? Зверь и тот защищает детенышей. В конце концов, вместо Сергея он сам бы мог пойти в любое место. Лишь бы тот был жив.

Глупо… Майор криво усмехнулся. Все равно он оставил бы Сергея в роте. Какое право он имел спасать сына, когда гибнут другие, тоже сыновья?

Живого Сергея отец не стал бы прятать от опасности. Теперь же он готов был идти куда угодно, просить, умолять любого. Но теперь это уже было не нужно…

— Ладно, Дремов, — примирительно сказал майор. — Чего попусту говорить… Поползли.

Скоро они добрались до середины склона и остановились на гранитной площадке, с которой открывался широкий обзор.

— Мой наблюдательный, — Дремов вытащил из–под шинели футляр с биноклем. — Сюда смотрите.

Барташов приник к щели. Перед ним была Горелая сопка. Черные подпалины неровными языками поднимались к вершине. Там, на склоне, где вчера сидела рота Дремова, камни были усеяны воронками. Они сливались друг с другом и казались неровным жженым пятном с обгрызенными краями.

— Слева от щели лощинка тянется, — ободранный, со сломанным ногтем палец ротного оказался возле виска Барташова. — С кустиками… Видите?

Майор кивнул.

— Мы той лощинкой отходили, а он по нашим следам шел…

— Бинокль! — майор нетерпеливо протянул руку.

Полукружья стекол, прорезанные паутинкой делений дальномера, придвинули к Барташову склон сопки. Он повел влево и увидел лощинку. Она спускалась вниз. Сначала пологие края ее были щебенчатыми, потом начались кочки, редкие кустики березок.

Не спеша проплывали в сильных линзах земля, камни, гривки осоки на кочках, выбоины, затем появилось серое пятно шинели с распахнутыми полами, подвернутая нога и голова, свисающая на краю воронки. Острый подбородок с черной щетиной был неестественно задран.

«Не он…» — Давешний холодок снова полоснул в груди. Руки с биноклем задрожали. В стеклах стало расплываться, двоиться. Петр Михайлович до крови закусил губу. Это помогло прогнать дрожь в руках.

— Мы уже на средине были, — послышался над ухом голос лейтенанта. — Он через бугорок перебежал и спускаться стал за нами. Тут, наверное, его снайпер и засек. Шайтанов видел, как он упал. Наш пулеметчик… Василий Шайтанов. Они вместе с Сергеем в роту пришли. Два месяца с лишним Сергей у нас воевал, а вы не знали.

В голосе лейтенанта послышалось такое искреннее огорчение, что к горлу Петра Михайловича стал подкатываться тугой комок. Лучше бы молчал лейтенант… Лучше бы молчал…

— Может, позвать Шайтанова? — предложил Дремов.

— Не надо, — глухо ответил Барташов.

До боли в глазах майор всматривался в рыжую щебеночную плешь небольшого пригорка, перегородившего лощину, по которой уходил вчера Сергей. На щебенке тянулись какие–то белесые полосы. Может, их оставил Сережка, переползая бугорок.

Стекла бинокля снова затуманились, и майор чуть не застонал от невыносимой боли, которая все накапливалась и накапливалась в груди. Теперь она была уже острой, физически ощутимой. Клещами сжимало сердце, было трудно дышать…

В тот самый момент, когда Сергей, наверное, уже считал, что он миновал пригорок, раздался выстрел…

Бац! Пуля тонко запела, рикошетом уходя вверх. Над головой майора осталось на камне белое пятнышко, присыпанное пылью.

Дремов, как по команде, уткнулся под валун.

— Паразиты! — глухо выругался лейтенант и сильной рукой пригнул голову Барташова к валуну. — По биноклю бьют. Теперь носа не высунешь… Не дадут.

— Да, надо поберечься, — согласился майор и пополз от наблюдательного пункта вверх по склону…

…Движения были четкими и размеренными. Сначала он вытягивал руку и на ощупь разыскивал пальцами выбоинку или бугорок. Потом медленно подтягивал тело и замирал, прижимаясь щекой к граниту. Затем снова вытягивал руку.

Петр Михайлович полз по «ничейной» земле, пробираясь к лощине, к тому пригорку, за которым со вчерашнего дня лежал его сын.

За этим он и пошел в роту Дремова.

Полчаса назад, когда они возвратились с наблюдательного пункта, лейтенант потер ладонями виски и сказал:

— Сейчас не достать, а вечером сержанта Кононова и Орехова пошлю. Сергей с Ореховым дружил… Спали вместе, из одного котелка ели… Они уже просились у меня. Эти вытащат… Чего же он молчал, что ваш сын? Могли ведь мы его с Шайтановым взять, когда отходили. Малость бы задержались и взяли. Тогда все–таки легче было.