Что это означало на практике? Просто-напросто то, что свободный человек не мог жениться или выйти замуж за человека из рабского «племени», не обрекая самого себя совершенно автоматически на утрату свободы. Правда, существовало заметное различие между положением мужчины и положением женщины. Дело в том, что счет родства по линии матери — мы с ним встречались и в Гане, и в Мали — достаточно устойчиво держался и у сонгаев. В отдельных случаях счет родства по отцу уже сам по себе означал принадлежность человека к той или иной группе зависимых. Особенно часто это случалось в кузнечных кастах — так было, например, с теми пятью племенами «оружейников», которых унаследовал после ши Баро аския ал-Хадж Мухаммед I. Свободные же люди предпочитали считать родство по материнской линии, хотя наследование имущества шло уже по отцовской. Особенно — если дело касалось верховной власти.
По всем этим причинам решающее значение имело социальное положение матери или жены. Сонгайские правители обеих династий строго следили за соблюдением соответствующих правил. При этом первенствующую роль играло, конечно, желание обеспечить сохранение за собственником возможно большего числа зависимых людей. Мужчинам из все тех же 24 «племен», унаследованных ал-Хадж Мухаммедом 1, еще в ту пору, когда они были собственностью правителей Мали, было строжайше предписано: жениться на свободных женщинах они могут только в тех случаях, когда внесут большой выкуп семье невесты. «Из опасения, как бы женщина и ее дети не потребовали для себя свободы, и желая, чтобы они со своими детьми оставались в собственности малли-коя», — так разъясняет смысл запрета «История искателя».
Другими словами, зависимому разрешалась женитьба на свободной женщине только при условии, что родня этой женщины попросту согласиться продать в рабство ее, а значит, и ее детей. Аския ал-Хадж Мухаммед после консультации с факихами внес изменение в форму запрета. По установленному им порядку, при отце-свободном и матери-несвободной ребенок безоговорочно признавался несвободным; а при несвободном отце и свободной матери он считался рабом только в том случае, если оставался в семье отца и продолжал заниматься тем же, чем занимался отец. Уйдя в семью матери, он получал свободу. Легко заметить, что, несколько изменив правило в пользу хозяина раба, аския все-таки вынужден был сохранить его основной смысл: социальное положение человека определено социальным статусом его матери. Мусульманской правовой теории пришлось и здесь отступить перед древним обычаем.
«История искателя» включает довольно любопытный рассказ, в котором очень хорошо видно отношение и самого ал-Хаджа, и его преемников к соблюдению таких запретов. В местности Анганда, к востоку от озера Дебо, рассказывает хронист, некогда обитало смешанное население, состоявшее из свободных сонгаев, зинджей и дьям-кириа (так называлась одна из ремесленных каст). Сонни Али завоевал Анганду,
сонгаев перебил, а части зинджей и кузнецов дьям-кириа сохранил жизнь. Когда воцарился аския Мухаммед I, уцелевшие мужчины этой местности обратились к нему с покорнейшей просьбой: дать им жен. Аския просьбу выполнил, но довольно своеобразно. В жены жители Анганды получили женщин, тоже принадлежавших к зинджам, а кроме того, новобрачным было предписано сохранять эндогамию внутри каждой пары.
Что в этой истории интересно? Во-первых, то, что аския дал соизволение на смешение людей, принадлежавших к разным зависимым группам только при условии, что сохранится их зависимое состояние. А во-вторых, создавая новые неполноправные группы, он сразу же постарался их сделать еще более замкнутыми.
Но на этом дело не кончилось. Очень много лет спустя, когда аскии ал-Хадж Мухаммеда I давно уже не было в живых, к его внуку, аскии Исхаку II, явились трое мужчин, прося аскию принять их под свою высокую руку. Исхак по¬началу обошелся с просителями милостиво, но когда узнал, что все трое родом из Анганды, то не только возвратил владетелю этой местности зависимых — кузнеца и зинджа, — но и объявил собственностью того и третьего просителя. А он был свободный сонгай, имевший неосторожность взять в жены женщину из Анганды. И при этом в обосно¬вание своего решения Исхак сослался именно на давний указ ал-Хаджа I.
Большое число невольничьих сельскохозяйственных посе¬лений сильно расширило экономическую базу центральной власти. Обилие продовольствия на западносуданских рынках, которое поразило Льва Африканского, во многом как раз этим и объяснялось. Ведь помимо посаженных на землю рабов в Сонгайской державе существовало и свободное крестьянство. И невольники, сидевшие на земле, должны были заметно облегчать его положение. Их эксплуатировали гораздо сильнее, чем в Мали; и свободные благодаря усилению эксплуатации зависимых имели возможность сохранять большую долю плодов своего труда, которую иначе постаралась бы у них отобрать и уж, во всяком случае, основательно ограничить «своя» же сонгайская знать. Впрочем, мы уже имели возможность убедиться в том, что Льва Африканского отличала помимо всего прочего и незаурядная трезвость взгляда. Именно такой трезвый взгляд и обусловил не лишенную иронии оценку молодым марокканским «интеллектуалом» того, как жило большинство населения «Гаго и его королевства»: царская казна явно обходилась с этими людьми без чрезмерной снисходительности. Так что и облегчение оказывалась, вероятно, довольно относительным.
Конечно, непрерывное усиление сонгайской аристократии по необходимости должно было сопровождаться и столь же непрерывным (хотя вовсе не обязательно синхронным) ухудшением положения свободных земледельцев-сонгаев даже при том, что сохранение большой семьи могло и замедлять этот процесс. Не исключено, что какая-то часть аристократии уже в XVI в. использовала на своих землях труд свободных сонгаев наряду с невольничьим. Свободное трудовое население, так же как и в Мали, постепенно попадало в зависимое состояние, когда отличие его от невольников становилось почти исключительно правовым (но также, что очень немаловажно, и идеологическим, отражавшимся в общественном сознании), тогда как экономическая разница мало-помалу переставала чувствоваться. Везде и по¬всюду в истории сложение общественного класса крупных собственников неизменно сопровождалось другим явлением: постепенно рождался и противоположный класс — зависимое крестьянство. Причем в его общей массе поначалу совсем разных, по выражению одного исследователя, «категорий свободы, полусвободы и несвободы» понемногу пропадала разница между бывшим рабом и бывшим свободным. С разных сторон и тот и другой приходили к одному и тому же по своей социальной сущности зависимому состоянию. Об этом нам уже пришлось говорить в главе, посвященной Мали; а в Сонгай развитие на протяжении времени расцвета державы шло в том же направлении. Только в первый период после прихода к власти второй сонгайской династии, в конце XV — начале XVI в. в этом непрерывном процессе на некоторое время усилилась его рабская «составляющая».
И все же, даже если учесть усиленное использование подневольного труда, положение тех, кого мы на всем протяжении этой главы называем рабами, очень сильно отличалось от того, что мы привыкли видеть в классических, если можно так сказать, странах рабовладения — Древней Греции и Древнем Риме. В сущности, так же как и в Мали, рабы в Сонгайской державе скорее были полурабами-полу-крепостными. Они сохраняли какое-то собственное хозяйство. Настоящая барщина (единственную попытку ее ввести предпринял, как мы видели, сонни Али) просуществовала очень недолго: просто не под силу было царской адми¬нистрации обеспечить тот жесткий полицейский контроль, ко¬торый один только и может сделать успешной такую форму применения труда зависимых.
Но кое-что и отличало полурабов-полукрепостных времен аскиев от их малийских предшественников — прежде всего то, что они были ближе к крепостному, нежели к рабскому состоянию. Но зато в Сонгайской державе не существовало тех довольно широких рамок, в которых мог изменяться во времени социальный статус раба у мандингов, хотя и признавалось, так сказать, в принципе, что рабы, рожденные в доме господина, имеют преимущество перед «новенькими». Но в целом все здесь было намного жестче, сословное не¬равенство между свободным и несвободным сохранялось гораздо строже, а следов рабства патриархального, домашнего оставалось куда меньше!
