Когда через несколько минут «авторитет» открыл глаза, новенький, наклонившись к его уху, что-то шепнул. Маркел, ошеломленный, еле встал на ноги, дошаркал до кровати, сел и произнес:

«Спать пора. Люди с дороги».

Следующий день начался с того, что вновь прибывшие, как и положено, отправились на работу. Никто из уголовников, конечно, не знал, что новичков увели таежной тропой в отдельно стоящий домик, где с ними продолжал работать Росохватский.

Вечером же они, как и накануне, снова стали переходить от человека к человеку, обмениваясь какими-то непонятными фразами.

Так прошло несколько дней, а потом случилось невероятное: уголовники вышли на работы!

Посмотреть на этакое чудо повалило начальство из других лагерей, из Москвы, но всем объясняли, что работающие урки — просто последствия правильно проводимой работы по перевоспитанию социально отсталого уголовного элемента, и ничего более.

Приезжал Бокий, хвалил. Потом, отправив всех, спросил, будто шутя, понизив голос:

«Ну, а восстание таким образом можно поднять? Бунт заключенных, например?»

Выслушав ответ: «Конечно, можно. Какая разница? Процессы-то в подсознании происходят те же самые», — он кивнул, пообещал подумать насчет того, чтобы перевести Росохватского в Ленинград, поближе к семье.

Потом, будто нехотя, попросил прикинуть план работы по «имитации восстания». Но план этот не взял: пусть профессор думает, что Бокий о нем забыл.

Восстание заключенных организовали в Забайкалье. Там лагеря изобиловали «местным материалом» — бывшими колчаковцами и белогвардейцами. Хотя какие уж там «колчаковцы»! Крестьяне, взявшие в руки оружие, чтобы защитить свой дом, семью, хозяйство. Но, если таким образом рассуждать, виноватых вообще не найти…

Главная же цель «опыта» заключалась в том, чтобы сменить лагерное начальство: очень уж укрепился товарищ Ягода в последнее время — баланс нарушается.

Известие о восстании каким-то образом все-таки связали с необычным поведением уголовников из «эксперимента» Росохватского. Профессора поместили в карцер, допрашивали, но он занял круговую оборону, повторяя то, что «пело» само лагерное руководство месяц назад: «Поведение уголовников, вставших на путь перевоспитания, основано на правильной методике работы с ними». Так что предъявить что-то конкретное ему так и не смогли.

Еще дней через десять появился Маслов, молча снял Гордея с работы, вернул в лабораторный корпус. Ночь Ро-сохватский провел с той же симпатичной женщиной из обслуги, а утром Маслов приказал собрать все материалы исследований, переодеться в гражданское платье — и увез его в Ленинград.

Там профессора уже ждала любимая жена и не менее любимая работа. Не институт, конечно, но большая лаборатория, подчинявшаяся лично товарищу Бокию Глебу Ивановичу. И отказа ни в чем Росохватский не знал.

А Бокию надо было спешить. Нехорошо все-таки получилось с Туманом Цыбикжаповым, но тот сам виноват. Ведь просили ж по-человечески: отдай ты эту старинную вещицу, тебе она все равно не понадобится! Отдал бы — жил до сих пор. А так что? Ни себе, ни людям.

Ну, ничего, если у Росохватского все пойдет так же, как прежде, может, и сотворит профессор что-нибудь совершенно новое взамен утраченного…

— Вот такая история, друг мой, Игорь. Все остальное обдумывайте сами, — закончил рассказ Льгов и посмотрел на часы.

— Что тут «обдумывать», когда так много прорех? — усмехнулся Корсаков. — Обдумывать — это от слова «ум», а умы бывают трех родов: один все постигает сам; другой может понять то, что постиг и объяснил ему ум первого типа, а третий только отдает команды частям тела, но сам ничего не постигает и постигнутого другим понять не может.

— Извините, но третьего рода — это не ум, а мозг как анатомический элемент. И не кокетничайте попусту, — попросил Льгов. — А сейчас вот что…

И, к немалому удивлению Корсакова, гость начал излагать, как по писаному, план хитроумной операции.

Закончив, он наскоро забросал Игоря «вопросами по пройденному материалу» и стал собираться.

— Как же вы сейчас пройдете мимо этих?.. — пробовал отговорить старика Корсаков.

— Интеллект всегда выше примитива, — ухмыльнулся Льгов.

Уже в прихожей он шлепнул себя по лбу:

— Я ведь совсем забыл, что обещал вам имя того паренька — азиата, который интересовался и свитками, и работами Росохватского, помните?

— Конечно.

— Так вот, зовут его Баир Гомбоев. Запомните? И не волнуйтесь за меня.

«Очкарь»: Это я.

Суровикин: Да, слушаю, что у вас?

О: Все в порядке.

С: Чем он занят?

О: Не знаю, еще не выходил.

С: Не выходил в двенадцать часов дня?

О: Да, ты не волнуйся, мы проверяли.

С: Как проверяли?

О: Боря, ты не выспался что ли? Нормально проверяли, позвонили по телефону. Один раз попросили Ларису, второй раз требовали бухгалтерию.

С: Ладно, я понял. Что-нибудь необычное есть?

О: Вроде — нет. Но я чего звоню — ты контролируешь его телефоны? Кто кроме нас звонил?

С: (Со смехом.) Еще какие-то дебилы ошибались номером. (Серьезно.) Никто не звонил. Мобильник у него отключен. Я сейчас буду по городскому его проверять.

О: Зачем? Вспугнешь!

С: Не сходи с ума! Я ему каждый день по несколько раз звоню. Все, отбой.

Проснулся Корсаков только к полудню. И хотя его несколько раз будили случайными звонками, спал всласть, неоправданно безмятежно, как младенец.

Встал он бодрым, плотно позавтракал. Или, нет, точнее, пообедал. Впрочем — непринципиально.

Посмотрел на часы: надо было провести дома еще не меньше трех часов. Включил ТВ, взял какую-то книгу — но сосредоточиться ни на чем не смог. Мысль сразу же соскальзывала на предстоящие дела.

Когда перед уходом Льгов давал указания, Корсакову порой вспоминалась армейская служба, где инструктажи бывали порой похожи на нудный пересказ приключенческого фильма. Понятно, что фильм-то хороший, динамичный, а вот описание его в дрему клонит!

Конечно, позднее им, салажатам, стало ясно, что точное соблюдение этих инструкций и есть главная гарантия безопасности — гарантия жизни!

Игорь недоумевал, как же Льгов смог проскользнуть мимо «следаков», все еще торчащих во дворе, но понял это только в начале четвертого, сам вышедши из квартиры. Он уже закрывал дверь, когда старуха, этажом выше, перегнувшись через перила, попросила:

— Игорек, передай своему дяде, что я всегда буду рада его видеть! И моя Стрелка — тоже!

«Игорек» само по себе уже пахло патологией. «Стрелка» же — злющая беспородная сучка, очередная «любовь» старухи — считала необходимым часть того, что каждая приличная собака предает земле, оставлять в подъезде. Поэтому все тихо ненавидели животное, а заодно и его хозяйку, которая тоже, кажется, предпочитала не говорить, а лаяться.

А тут — надо же! «Игорек»! Ну, Льгов, ну, іулеван старый, восхитился Корсаков, от неожиданности вспомнивший слово из лексикона аристократии:

— Передам всенепременнейше!

День начинался удачно. Теперь оставалось только выполнить все инструкции Льгова, тем более что на ближайшие пару часов они были несложны: мотаться по Москве, создавая впечатление активной деятельности.

Бесцельные перемещения, кстати говоря, совершенно не мешали думать, а думать имелось о чем.

Главное, еще утром Корсакова «убило» имя упомянутое Льговым: Баир Гомбоев. Буряты — это не русские. У них однофамильцы — непременно родственники. Тогда получается, что родственник Ойлун давно ищет те же самые родовые бумаги, а Игорю об этом ничего не сказали. Почему? Ведь можно было бы объединить усилия, во всяком случае, сотрудничество дало бы больше, чем имелось сейчас.

Вариантов ответа он насчитал несколько, и все — с интересными продолжениями.