В это время раздался далекий крик петуха…

Все заколебались, как и подобало подлинно-призрачным теням.

Крикнули что-то лестное мне на прощанье…

Исчезли…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

{350} Этот сон мне приснился в деревне. Я проснулся от крика петуха, возвещавшего день…

Невероятный сон, так ясно-образно-конспектно явивший пред моим духовным взором разрез бесценной почвы, где корни моего ученья, — какие жертвы за тебя я должен принести богу Морфею^{807}?!.

А, этот крик «ку‑ка‑реку»!.. Что хочет за него Афина^{808}?!

Боги, забыть ли, как сладко вздохнул я, проснувшись! Вздохнул, убедившись, что сон мой и явь связаны некой реальностью многообещающе символического характера.

Крик петуха!..

Я знаю, что это значит.

Каждому из нас — жертве нескончаемой сутолоки городской жизни — бывает часто странно-радостно, когда внезапное заболеванье, без катастрофической угрозы, приковывает нас к постели и освобождает от этого сонма людей, с которыми сталкивает нас ежечасно глупая, шумная жизнь, освобождает от нескончаемой беготни к телефону, от обязанности принимать не принимаемых душой, освобождает, наконец, от надоевшей работы, службы, визитов, театров и прочих прелестей, чье имя «суета сует».

Но длительная болезнь, дав передышку, томит стремлением к привычному, «суета сует» вдруг получает оправданье, брошенные интересы зовут поднять их, и хочется выздоровленья…

Оно наступает…

И вот вы лежите, еще слабый, еще нездоровый, но уже уверенный, что завтра, послезавтра вы встанете, оденетесь, причешетесь, подумаете о галстуке, какой надеть в этот день, о номере телефона, куда вы прежде всего позвоните, о вашем первом визите после болезни, о новой программе кинематографа… ну, словом, вы чувствуете себя возвращающимся к жизни со всеми ее полузабавами, полутрудами! Вы — выздоравливающий, и ничто свойственное сей приятной привилегии вам не чуждо, начиная с нежного самочувствия, о котором так красноречиво говорит великий актер Тальма, в своих «размышлениях о театральном искусстве», по поводу болезни другого великого актера Лекена^{809}: «По выходе из болезненного состояния, — замечает Тальма, — в нервной системе всегда сохраняется некоторая доля изощренной чувствительности; волнение возбуждается легче и глубже захватывает. Все наши чувства становятся более утонченными…»^{810}

Тот, кого пощадная судьба давно не испытывала болезнью, в ком потому, конечно, живо домоганье наслажденья выздоравливанием, может подлинно «домашними средствами» добиться переживаний освобождающегося от хвори.

Для этого надо:

Сговориться со знакомым врачом и сиделкой. (Роль последней может взять на себя ваша родственница или любая из ваших приятельниц, одержимая манией игры в сострадательную.)

Принять накануне утомляющего аспирина и малинового потогонного.

{352} Надушить комнату лавандовой солью, апельсинными корками, одеколоном, лимонными выжимками, уксусом и, в слабейшей степени, йодоформом.

Протопить помещение до 18° по Реомюру^{811} и тщательно провентилировать, одновременно употребив печной огонь, форточку и вентилятор.

Поставив на столик у кровати два‑три лекарства (тут же коробочку от аспирина, мигренный карандаш, нюхательную соль), стакан воды чистой и стакан воды с лимоном и сахаром или оршад^{812}, одеколон, градусник, карманные часы, ложечку и свечку.

Представленье начинается утром, как только вы проснулись.

Входит сиделка, приветливо здоровается, спрашивает вас о самочувствии, поднимает штору, помогает вам умыть руки и вытереть лицо водой с одеколоном и ставит градусник.

Эти 10 минут измерения температуры она читает вам газету (по возможности не волнующие и не раздражающие известия, нечто невинно-нейтральное и желательно-забавное, причем смешное в забавном подчеркивается у доброй сиделки преувеличенным смехом, чтоб вызвать в вас максимально бодрую и веселую реакцию).

Температура смерена. Нормальна. Сиделка грациозно-шутливо встряхивает градусник, кладет его на место и приносит вам чай со сливками и бисквиты.

Разговор о городских новостях, о больничном быте, о том, что вы хотите встать и что вы, вставши, будете делать… Чтение газет во «второй прием» или окончание повести, начало которой, впрочем, вы не слышали, т. к. незаметно для читавшей сиделки изволили дремать вчера, как ангел.

Раздается звонок. Вы смотрите на часы — это доктор. Пробежала служанка. Хлопнули дверью. Сиделка наводит порядок на столике, оправляет постель, «освежает» подушки.

— Здравствуйте, доктор!

— Добрый день!.. Хорошо ли мы ведем себя?

— Температура нормальная, голова не болит, желудок тоже хорошо… Доктор, я хочу встать!

— Те‑те‑те… больно прытки, мой милый! Дайте ваш пульс сначала!

И т. д., и т. п.

Все мы знаем эту милую болтовню наших салонных «эскулапов», в добродушно-ученых очках, с тяжелыми золотыми часами на цепочке, украшенной souvenir-брелоками от пациентов и с безукоризненно-чистыми руками. — «Notre cher docteur»^{813} — преизлюбленнейший персонаж французской театральной стряпни.

Он выстукивает вас так преувеличенно внимательно, волосы его, когда он выслушивает ваше дыханье и сердце, пахнут так мило хорошим фиксатуаром, все обращенье его с вами столь вежливо, нежно и пленительно-покровительственно, что даже и «очень больно» перестает быть «очень больно». А то особенное значенье, какое он придает вашему здоровью, стало быть вашей жизни, стало быть всему вашему существованию, — разве это {353} не лестно, не мило с его стороны, не ободрительно для вас и не щекотно для вашего самолюбия!..

Вот уж поистине «Notre cher docteur»! — и бром, и мускус в то же время!

Он констатирует, что наука на сей раз совершенно восторжествовала — вы здоровы, но, ввиду всего перенесенного вами, надо еще пробыть денек в постели, с той поблажкой, что два часа после завтрака можно посидеть, хорошо закутавшись, в кресле. Это уж не наука разрешает, а его доброе сердце и любовь к непоседе больному.

Он еще много говорит всякой всячины, проверяет, что будет на завтрак и обед, сообщает две‑три сплетни об общих знакомых, бранит немножко погоду, высмеивает последнюю статью своего недруга в медицинском журнале, рассказывает комический случай из его практики и, попросив «для успокоенья совести» еще раз смерить температуру, уезжает, ловко зажав в руке вашу кредитку за визит.

Горничная спрашивает, подавать ли завтрак, сиделка осведомляется о вашем аппетите; вы радуете обеих признаньем, что аппетит превосходнейший, и вам сервируют «нарочное меню»: манную кашку на сливках с миндальным ароматом, каплунье филе, киселек из пять раз процеженного клюквенного сока и чай с вашим любимым «Palmers».

Сиделка помогает вам перебраться на кресло. Если она хорошенькая, вы говорите ей что-нибудь приятное и даже игривое, совершенно извинительное в устах выздоравливающего.

Вы читаете полученные письма, просматриваете журналы, разрезаете новую книгу — все сидя (о радость!), сидя!..

Через час-полтора вы, утомленный, проситесь вздремнуть. Сиделка снова помогает вам перебраться на постель, и вы снова, если она хорошенькая, можете ей сказать что-нибудь приятное и даже игривое.

Вы засыпаете, и игра кончена: штора, которую опустит на окне сиделка, сыграет роль «падающего занавеса».