— Помилуйте! — сказал удивленный Голохвастов.
— А вот, извольте видеть, в Кормчей книге{471} есть статья, так гласящая: «Над корчагами клянущие, волосы плетущие и на конские ристалища ходящие да будут преданы анафеме». А я в моей книге очень много говорю о конских ристалищах, так, право, и не знаю…
— Это не может быть препятствием, — заметил Голохвастов.
— Покорнейше вас благодарю за разрешение сомнения, — ответил колкий старик, откланиваясь.
Когда я возвратился из второй ссылки, положение Голохвастова в университете было не прежнее. На место князя Сергий Михайловича поступил граф Сергей Григорьевич Строгонов. Понятия Строгонова, сбивчивые и неясные, были все же несравненно образованнее. Он хотел поднять университет в глазах государя, отстаивал его права, защищал студентов от полицейских набегов и был либерален, насколько можно быть либеральным, нося на плечах генерал-адъютантский «наш» с палочкой внутри{472} и будучи смиренным обладателем строгоновского майората{473}. В этих случаях не надо забывать la difficulté vaincue[336].
— Какая страшная повесть Гоголева «Шинель», — сказал раз Строгонов Е. Коршу, — ведь это привидение на мосту тащит просто с каждого из нас шинель с плеч. Поставьте себя в мое положение и взгляните на эту повесть.
— Мне о-очень т-трудно, — отвечал Корш, — я не привык рассматривать предметы с точки зрения человека, имеющего тридцать тысяч душ.
Действительно, с такими двумя бельмами, как майорат и «наш» с палочкой, трудно ясно смотреть на божий свет, и граф Строгонов иногда заступал постромку, делался чисто-начисто генерал-адъютантом, то есть взбалмошно-грубым, особенно когда у него разыгрывался его желчный почечуй, но генеральской выдержки у него недоставало, и в этом снова выражалась добрая сторона его натуры. Для объяснения того, что я хочу сказать, приведу один пример.
Раз кончивший курс казенный студент, очень хорошо занимавшийся и определенный потом в какую-то губернскую гимназию старшим учителем, услышав, что в одной из московских гимназий открылась по его части ваканция младшего учителя, пришел просить у графа перемещения. Цель молодого человека состояла в том, чтобы продолжать заниматься своим делом, на что он не имел средств в губернском городе. По несчастию, Строгонов вышел из кабинета желтый, как церковная свечка.
— Какое вы имеете право на это место? — спросил он, глядя по сторонам и подергивая усы.
— Я потому прошу, граф, этого места, что именно теперь открылась ваканция.
— Да и еще одна открывается, — перебил граф, — ваканция нашего посла в Константинополе. Не хотите ли ее?
— Я не знал, что она зависит от вашего сиятельства, — ответил молодой человек, — я приму место посла с искренней благодарностию.
Граф стал еще желтее, однако учтиво просил его в кабинет.
У меня лично с ним бывали прекурьезные сношения; самое первое свидание наше не лишено того родного колорита, по которому сразу узнается русская школа.
Вечером как-то, во Владимире, сижу я дома за своей Лыбедью{474}; вдруг является ко мне учитель гимназии, немец, доктор Ленского университета, по прозванию Делич, в мундире. Доктор Делич объявил мне, что утром приехал из Москвы попечитель университета, граф Строгонов, и прислал его пригласить меня завтра в десять часов утра к себе.
— Не может быть; я его совсем не знаю, и вы, верно, перемешали.
— Это не фозмошно. Der Herr Graf geruhten aufs freundlichste sich bei mir zu beurkunden über lhre Lage hier[337]. Увы, едете?
Русский человек, я поборолся еще с Деличем, убедился еще больше, что ездить совсем не нужно, и поехал на другой день.
Альфиери, как человек не русский, поступил иначе, когда французский маршал, занявший Флоренцию, пригласил его, незнакомого, к себе на вечер. Он ему написал, что если это просто частное приглашение, то он за него весьма благодарит, но просит его извинить, потому что он никогда не ездит к незнакомым. Если же это приказ, то, зная военное положение города, он непременно в восемь часов вечера отдастся в плен (se constituera prisonnier).
Строгонов звал меня как редкость, принадлежавшую прежде к университету, как блудного кандидата. Ему просто хотелось меня видеть и, сверх того, хотелось, такова слабость души человеческой, даже под толстым аксельбантом, похвастать передо мной своими улучшениями по университету.
Он меня принял очень хорошо. Наговорил мне кучу комплиментов и скорым шагом дошел до чего хотел.
— Жаль, что вам нельзя побывать в Москве, вы не узнаете теперь университет; от здания и аудитории до профессоров и объема преподавания — все изменилось, — и пошел, и пошел.
Я очень скромно заметил, чтоб показать, что я внимательно слушаю и не пошлый дурак, что, вероятно, преподавание оттого так изменилось, что много новых профессоров возвратилось из чужих краев.
— Без всякого сомнения, — отвечал граф, — но, сверх того, дух управления, единство, знаете, моральное единство…
Впрочем, отдадим ему справедливость: он своим «моральным единством» больше сделал пользы университету, чем Земляника своей больнице «честностию и порядком»{475}. Университет очень много обязан ему… но все же нельзя не улыбнуться при мысли, что он хвастался этим перед человеком, сосланным под надзор за политические проступки. Ведь это стоит того, что человек, сосланный за политические проступки, без всякой необходимости поехал по зову генерал-адъютанта. О, Русь!.. Что же тут удивительного, что иностранцы ничего не понимают, глядя на нас!
Второй раз я видел его в Петербурге, именно в то время, когда меня ссылали в Новгород. Сергей Григорьевич жил у брата своего, министра внутренних дел. Я входил в залу в то самое время, как Строгонов выходил. Он был в белых штанах и во всех своих регалиях, лента через плечо; он ехал во дворец. Увидя меня, он остановился и, отведя меня в сторону, стал расспрашивать о моем деле. Он и его брат были возмущены безобразием моей ссылки.
Это было во время болезни моей жены, несколько дней после рождения малютки, который умер. Должно быть, в моих глазах, словах было видно большое негодование или раздражение, потому что Строгонов вдруг стал меня уговаривать, чтобы я переносил испытания с христианской кротостью.
— Поверьте, — говорил он, — каждому на свой пай достается нести крест.
«Даже и очень много иногда», — подумал я, глядя на всевозможные кресты и крестики, застилавшие его грудь, и не мог удержаться, чтоб не улыбнуться.
Он догадался и покраснел.
— Вы, верно, думаете, — сказал он, — хорошо, мол, ему проповедовать. Поверьте, что tout est compensé[338], — по крайней мере, так думает Азаис{476}.
Сверх проповеди, он и Жуковский действительно хлопотали обо мне, но челюсти бульдога, вцепившегося в меня, не легко было разнять.
Поселившись в 1842 году в Москве, я стал иногда бывать у Строгонова. Он ко мне благоволил, но иногда будировал. Мне очень нравились эти приливы и отливы. Когда он бывал в либеральном направлении, он говорил о книгах и журналах, восхвалял университет и все сравнивал его с тем жалким положением, в котором он был в мое время. Но когда он был в консервативном направлении, тогда упрекал, что я не служу и что у меня нет религии, бранил мои статьи, говоря, что я развращаю студентов, бранил молодых профессоров, толковал, что они его больше и больше ставят в необходимость изменить присяге или закрыть их кафедры.
