Такое жуткое видение, как в ту ночь, еще не разыгрывалось в твоем воображении ни во сне, ни в часы бодрствования.

Ганс Оберман выпрыгнул из фортепиано четвероногим и приблизился к кровати, где прильнула к тебе Церна. На лапах его были белые перчатки. Он был мохнат, как медведь, и на его звериной голове — офицерская фуражка с серебряным черепом. Он протянул к тебе лапу и преподнес букет роз — живых, темно-красных, как закат в бурю:

— Это вам, Янина, в честь рождения вашей дочурки. Я сделал бы это раньше, но лишь сейчас узнал о вашем счастье. Я принес также подарок для девочки. Могу я узнать ее имя?

— Церна.

— Красиво звучит: Цер-на. А имя это, благороднейшая, в память о ком-нибудь из вашей семьи?

— Да, в честь моей бабушки. Я ее очень любила,

— Бабушку вашу звали Ядвигой, вы, очевидно, ошиблись.

— Нет, я не ошиблась. У человека две бабушки.

— Так-так. Интересно. Я велю ксендзу, чтоб поднял в архиве метрики.

Когда ты проснулась, на твоей кровати сидела Саломея. Она прикладывала к твоему лбу лед и крестилась. А Церна играла с весной, и голосок ее проклевывался, точно птенчик из яйца.

Ганс Оберман пришел наяву. Две лапы он оставил за дверью, при входе. На нем не было формы и черных сапог. В сером штатском костюме он выглядел по-иному.

— Досточтимая фрау Янина, — наклонился он к тебе. — Простите, что явился непрошеным, да еще когда вы лежите в постели с головной болью. Я принес леденцы для вашей дочурки Церны.

— Откуда вам известно имя моего ребенка? — вскочила ты, всполошившись. — Я не называла вам его!

Ганс Оберман уселся лицом к тебе на табурет у фортепиано и медленно произнес:

— Вы полагаете, Янина, что я не человек, а? Я человек, человек! Все мы сотканы из той же пряжи, из которой ткутся сны, сказал Шекспир. Так вот, во сне я и узнал, что вашу дочурку зовут Церна.

Тебе казалось, что все еще длится ужасное сновидение, но ты сама никогда прежде не была до такой степени бодрствующей. Ты укусила себя за руку, чтобы пробудить боль, но рука твоя была его рукой, и укус тебе не причинил боли.

Ганс Оберман попытался успокоить тебя:

— Это шутка, Янина. Мне дети на улице сказали, что дочурку вашу зовут Церной.

И Ганс Оберман вновь извинился, оставил на фортепиано пакетик леденцов и поспешно вышел.

Минул месяц, и зверь больше не появлялся. Тень его, однако, обшаривала и улицу, и дворец. А прощать тень еще труднее, чем живое создание. Леденцы ты кинула в печку: если, не дай Бог, Церна заболеет, ты будешь думать, что она отравилась подарком.

Я не знаю, что ты пережила за этот месяц. Немногие детали, известные мне (ты сама о них рассказала), — это: из Италии возвратилась твоя мама. Ты еле узнала ее, ставшую старой, как Саломея. Ты испытывала к ней жалость, как к мертвой. Она хотела задобрить память о твоих страданиях, о том, что ты осталась после смерти отца круглой сиротой при живой матери, и привезла тебе шкатулку с драгоценностями. Ты не хотела принять ее, но победило желание спасти Церну.

Да, собственной маме ты не рассказала, что Церна чужая, еврейка. Ты сказала ей то же, что и Гансу, и она страстно отдалась воспитанию своей любимой внучки.

В том же месяце Саломея почувствовала, что две матери — это слишком много, и отдала Богу свою благочестивую душу.

На этот раз он, Ганс Оберман, пришел с волкодавом и в полной офицерской форме. Лицо его было желтоватым от усталости и припудренным. Но и сквозь пудру проступали розовые пятна, словно след пощечины. Его волкодав на никелированной цепочке был солиден и послушен. Острый пурпурный язык, округло свисающий далеко вперед, — влажный вибрирующий серп с зубчиками внизу. Свою голову с навостренными ушами пес задрал к господину, готовый сыграть сольный концерт, едва только Ганс Оберман — дирижер — подаст первый знак.

На тигровой шкуре играла Церна. Ее глазенки — первозданная голубизна. Голубее всего голубого. А вздыбленные паутинки ее влажных волос удивительно вписывались в композицию из трех берез в глубине раскрытого окна и юного солнечного луча, который белкой проказливо резвился в их ветвях.

Ты преградила офицеру дорогу и смерила его, презрительным взглядом:

— Как осмеливается гордый воин прийти к ребенку с волкодавом?

Офицер оправдывался:

— Янина, собака ничего не сделает без моего приказа. Я сегодня взял с собою пса ради одной-единственной цели — чтобы он охранял лично меня.

— От кого должен вас оберегать пес?

— Есть враг, невидимый…

Ганс Оберман встряхнулся, как если бы его внезапно обдало дождем. Розовые пятна под пудрой стали заметней:

— Знаете, Янина, смотрю я на вашу дочурку, и мне кажется очень странным: ни капли сходства с мамой.

— Вы правы, Церна — вылитый отец, но душ у нее такая же, как у меня.

Ганс Оберман повысил голос:

— Искали по всем лагерям, ее отца там нет. Может быть, отец не поляк?

Ты расхохоталась, как настоящая актриса:

— Не поляк? Вы правы, мой муж негр, Я благодарна вам, Ганс Оберман, за добрую весть, что моего мужа не обнаружили в лагерях. Браво, дорогой Сташек, ты сбежал!

Офицер посмотрел тебе в глаза взглядом своего волкодава:

— Фройлен Янина, прекратим эту игру, выясняли как следует, нет никакого Сташека, Церна — еврейка.

Смех застрял у тебя в горле. Но продолжал литься по своей собственной воле.

Ганс Оберман положил руку тебе на плечо:

— Янина, я знаю, что вы благочестивая католичка. Трижды в неделю вы посещаете костел. Вот над вашей кроватью Иисус, и, если вы станете перед ним на колени, перекреститесь и поклянетесь, что Церна не еврейское дитя, я вам поверю.

Ты опустилась на колени, перекрестилась и поклялась.

И тогда произошло такое, о чем ты и помыслить не могла: Ганс Оберман, этот офицер в черных сапогах, расплакался. Зверь заплакал человеческими слезами. Он выхватил маленький пистолет, «вальтер», и всадил три пули в своего верного и покорного волкодава. Звук выстрелов был слабым: так стучит мелкий летний град по стеклу. Церна даже не испугалась. Смертельный страх ее матери уже насытил дочурку на всю жизнь. А волкодав крутнулся вокруг Ганса в темпе мелькающей карусели и застыл, вытянувшийся и притихший, как кошечка, как тигровая шкура. Было похоже: мертвый тигр зарезал живого волкодава.

Все это длилось считанные секунды.

Потом Ганс Оберман припал к твоим ногам, целовал их и бился головой об пол.

Ты помнишь, Янина, следующие мгновения?

Ты помогла ему снести собаку в погреб. Ганс ее там похоронил, засыпал землей, а поверх земли вкатил гнилые бочки из-под пива.

Когда вы оба поднялись в твою музыкальную гостиную, его лицо было бледно, точно пиявки высосали из него темную кровь. Розовые пятна сошли, как с пола исчезли пятна от застреленной собаки, которые ты смыла горячей водой.

Счастье, что твоей матери не было дома. Та бы обо всем, быть может, и невольно, разболтала соседям. Она окончательно потеряла свое достоинство, твоя мама. Сыскала в городе давнишнего посетителя вашего дома, аптекаря, и оба они занялись вызыванием духа ее убитого мужа пана Кароля Шпинака. Если дух Кароля по счастью явится, она расскажет ему тайну его последней охоты в Беловежской пуще.

Почва все еще качалась под тобой от недавнего переживания. Своего рода землетрясение в душе. Сама по себе обрушилась реальность. Но именно теперь Ганс Оберман почувствовал себя спокойнее и стал обращаться к тебе на «ты»:

— Янина, еще сегодня ты должна отсюда бежать. Ты, Церна и твоя мать. Завтра будет поздно. Есть приказ о вашем аресте. Вас ожидает та же участь, что и евреев. Приготовься. Я приеду вечером на машине и заберу вас отсюда. Куда — обдумай до вечера. Есть у тебя, вероятно, родственник или друг в имении. Я тоже попытаюсь куда-нибудь сбежать. Леса нуждаются в воинах. Благодарю тебя, Янина, за то, что ты превратила меня опять в человека — —