Аврахам Суцкевер, поэт, пишущий на языке идиш, родился в 1913 году в Сморгони (Белоруссия). В начале Первой мировой войны его семья переселилась в Сибирь. В семилетием возрасте он лишился отца и переехал с семьей в Вильну (ныне Вильнюс). Здесь он получил как еврейское, так и общее образование. В этом городе он начал писать, стал участником литературной группы Юнг Вильне («Молодая Вильна»). Однако прокламированный ее лидерами интерес к социальным проблемам отделял от них Суцкевера. Его стихи, лиричные по настроению, новаторские по языку и форме, оставались глубоко личными. Первую свою книгу он издал в 1937 году.

Во время Второй мировой войны Суцкевер испытал на себе все ужасы Катастрофы европейского еврейства. Он жил в Виленском гетто, был членом ее боевой организации и в то же время был принужден нацистами заниматься уничтожением рукописей и книг научно-исследовательского Еврейского института (ИВО; Идишер виссеншафтлихер институт). Из-под носа нацистов группа работников института сумела унести и скрыть при участии А. Суцкевера немало культурных ценностей, и после войны поэт многое сделал для того, чтобы спасенный материал попал в Нью-Йорк, в новое помещение ИВО.

Накануне разгрома гетто поэту удалось скрыться в лесу, и он присоединился к партизанскому отряду. Весной 1944 года советские власти прислали за Суцкевером специальный самолет, чтобы переправить в Москву для участия в Третьем митинге Еврейского антифашистского комитета. В 1946 году он выступал свидетелем на Нюрнбергском процессе. Все эти годы, как в гетто, так и в партизанской отряде, поэт не прекращал писать. Писательская организация гетто отметила премией его поэму Дос кеверкинд («Дитя могил»), а поэма Кол Нидрей была переслана из гетто в Москву и прочитана на специальном заседании Союза писателей.

В 1946 году А. Суцкевер покинул СССР, жил некоторое время в Польше, Венгрии и во Франции, где закончил поэму Гехеймшгот («Тайный город») о судьбе десяти евреев, скрывавшихся после разгрома гетто в канализационных трубах Вильны.

В 1947 году поэт нелегально прибыл в Эрец-Исраэль. Путь в Страну Израиля и первые впечатления от нее стали темой его поэмы Гайстике Эрд («Одухотворенная Земля»), изданной в 1961 году. С 1949 года Суцкевер — редактор крупнейшего литературного журнала на идиш Ди голдене кейт (издается в Тель-Авиве).

Первая книга прозы Суцкевера — Фун Вилнер гетто («Из Виленского гетто», 1946, Москва) — своего рода репортаж о борьбе и гибели евреев Вильны. В 1953-54 гг. поэт написал первую часть своей второй книги прозы Гринер аквариум («3еленый аквариум»), вторую часть которой — Мешиехс Тогбух («Дневник Мессии») — завершил в 1974 году.

Литературная деятельность Суцкевера была отмечена призом Ицика Мангера (1969) и призом Главы Правительства (1976).

То новое, что обычно помимо воли читателя внушает ему повествование, в этой книге он призван открывать для себя сам. И это требует от него не только сопереживания, но и творческого участия. Так читают стихи.

Когда говорят «проза поэта», имеют в виду особую, отличную от стихотворства область его литературного труда. Когда говорят «поэтическая проза», подразумевают рассказ или повесть, в которых автор откровенно перемежает свои настроения, мысли, чувства с описаниями состояния и поступков своих героев. Эта книга Аврахама Суцкевера — ни первое и ни второе.

Цикл стихотворений в прозе «Зеленый аквариум» и цикл поэтических сказаний «Дневник Мессии» — две части необычной по форме поэмы, поэмы-монолога, страстного и драматически напряженного. Не рельефно очерченные характеры тех, о ком повествует поэт, не глубокое проникновение в их внутренний мир, а голос автора, его душевный строй, его мысли, переживания, настроения, чувства — основной компонент этого произведения. Но при этом судьба рассказчика не становится содержанием книги (хоть она и подчеркнуто автобиографична), и не он — главный герой.

Мне вспоминается осень сорок четвертого года. Дождливый московский вечер. В нетопленом верхнем фойе Госета собралось человек сорок. Михоэлс встал и объявил:

— Поэт Суцкевер прочтет фрагменты своей книги о гибели Виленского гетто и стихи.

Сказано это было будничным тоном, так, словно встречи с вырвавшимися из ада — дело обычное. И лишь когда началось чтение, мы все поняли, как верна была интонация Михоэлса: чуть выше взятая нота звучала бы или фальшиво, или кощунственно.

Скупой, малословный рассказ о кошмарных событиях, о жутких деталях говорил душе больше, чем могли бы сказать авторские эмоции и отступления. Поэтому их и не было, И только в стихах, следовавших за прозаическими отрывками, прорывались сквозь мужественные и мерные ритмы горячность борца и боль очевидца.

Почти через десять лет Суцкевер вновь обратился к прозе ради этой темы (в поэзии он с нею вообще не расставался надолго). Обратился не для того, чтобы сказать о том же по-другому, а чтобы сказать другое.

Напряженная метафоричность речи, сложный ряд образов-символов и ассоциаций позволили Суцкеверу в относительно небольшой книге сказать о многом. Прежде всего о том, что пережитое — живо, что оно не забыто, что его нельзя забывать. О том, что погибшим должно быть навечно дано место среди живых. Сказать о том, что насильственная смерть не только уродлива, но что она уродует все то, что продолжает жить. Сказать о Добре и Зле, о Памяти и Забвении, о Призвании и Творчестве. О бессилии человека перед вечными законами Вселенной и о силе его духа, проникающего в сокровенные тайны Бытия. А главное — о чувстве мистической связи между трагедией Иерусалима-Литовского (как называли еврейскую Вильну), подобной трагедии сотен таких же городов и местечек, и чудом возрождения еврейского государства с вечно живым Иерусалимом. Эта связь лейтмотив книги Суцкевера.

— Твои зубы — решетка из костей. За решеткой, в хрустальной камере, твои слова — в оковах. Помни совет старшего: те из них, что виновны[1], те, что отравили твой бокал ядовитым жемчугом, — выпускай на волю. Они — в благодарность за пощаду — будут созидать твое бессмертие. Но невинные, которые притворно заливаются трелью, точно соловьи над могилой, — их не щади. Вешай их, будь им палачом! Потому что они, едва вылетев изо рта или из-под пера, оборачиваются бесами. Пусть низвергнутся звезды, если я неправ! — —

Этот завет давным-давно оставил мне в еще живом, тогда родимом городе один старый холостяк — обшарпанный поэт с длинными космами на затылке, похожими на свежий березовый веник. Никто не знал ни имени его, ни происхождения. Мне было лишь известно, что он пишет по-арамейски рифмованные послания Богу, опускает их в красный почтовый ящик у Зеленого моста, а затем терпеливо прогуливается вдоль Вилии в почтительном ожидании небесного письмоносца с ответом.

— По словам ступай, как по минному полю: ложный шаг, неверное движение, и все слова, которые накопил за всю жизнь, разлетятся вместе с тобой.

Так нашептывала моя собственная тень, когда мы оба, ослепленные прожекторами на ветряках, тащились ночью через кровавое заминированное поле и каждый шаг был ставкой на жизнь или смерть и обдирал сердце, как гвоздь скрипку.

Но никто не предупреждал меня, что я должен остерегаться слов, одурманенных замогильным цветением мака. Поэтому я сделался рабом их воли. А их желаний я не могу постичь. Тем более тайну: любят они меня или ненавидят. Они ведут: в моем черепе войны, как термиты в пустыне. Их поле битвы лучится из моих глаз отсветом рубинов. И дети седеют от страха, когда я желаю им добрых сновидений…