— Здесь, — прошептал он наконец и постучал.

Я ожидал, что Евгений окажется меланхоличным юношей с впалыми щеками, но молодой человек, который открыл нам дверь, выглядел очень здоровым и жизнерадостным. Он не проявил никакого восторга, увидев нас, но и не выказал особого раздражения. Просто сказал:

— Хотите войти?

Мы прошли за ним через темную переднюю в его маленькую комнату. Александр не высказал удивления, когда мы вошли. Он сказал: «Хелло, мистер Сондерс», — игнорируя Петрова. Он сидел у стола, покрытого книгами. Пустые стаканы стояли вокруг, как молчаливые свидетели длинных дискуссий.

— Меня никто не посылал, — начал Петров, — а господин Сердцев хотел пройтись…

— И вы случайно оказались здесь, — перебил его Александр.

— Не случайно, а просто пришли сказать тебе, что даже если ты сердит на дедушку… мама это другое дело…

— Пожалуйста, садитесь, — сказал Евгений, снимая книги с кровати.

Его лицо было того бронзового цвета, который похож на загар даже зимой, его глаза, светло-серые и любопытные, казалось, постоянно изучали все, что происходило вокруг.

— Скажите его матери, что Александр будет ночевать у меня. Она не должна беспокоиться.

— Ничего, — сказал Александр, — они должны принять меня таким, какой я есть.

— Все это не так уж драматично, — вставил я.

— Откуда вам знать? Вы что, американец в пятом поколении?

— Я не вижу связи.

— Конечно, нет.

При слове «американец» Петров начал делать Александру знаки.

— Не волнуйтесь, — сказал он. — Евгений все знает о мистере Сондерсе, и это значит, что никто больше не будет знать.

— А, Ленин! — воскликнул Петров, поднимая одну из книг со стола.

— Между прочим, — сказал Александр, — Ленин умер не от сифилиса, как вы всегда говорили.

— Я никогда не говорил о сифилисе.

— Ну, это общее мнение среди вас.

— Какая разница, отчего он умер.

— Важно, что он умер?

— Сначала Ленин, потом Сталин, завтра кто-нибудь другой, — Петров повернулся к Евгению. — А тебе нравится, что Ленин пишет?

— Я его изучаю, — сказал Евгений.

— Изучать можно, но только, если люди об этом узнают, будут неприятности и для тебя, и для твоего отца.

— Вы подразумеваете тех русских, японских стукачей? — спросил Александр.

— У нас своя дорога, господин Петров, — Евгений сказал это спокойным тоном, но с убеждением человека, который пришел к такому заключению после долгих размышлений.

— И эта дорога ведет к… Ленину?

— Этого мы еще не знаем.

— Во всяком случае, не к Русскому Эмигрантскому комитету.

Александр вскочил из-за стола.

— Вы всегда нам говорили, что народ в России ждет случая восстать, что это случится, как только наступит война. Где же это восстание? Все воюют храбро, героически…

— Это не во имя коммунизма.

— Не в этом дело. Все эти годы…

— Александр, ты делаешь большую ошибку… Мы…

— Господин Петров, дайте тогда нам сделать свои собственные ошибки, — Евгений встал.

— Скажите маме, что я скоро буду дома, — сказал Александр.

— В таком случае, я не буду говорить, что мы были здесь. Просто приходи домой.

Всю дорогу до кладбища Петров молчал.

В тот год Рождество пришло, как забытый друг — неожиданно — и не принесло большой радости. И для меня здесь, на кладбище, оно прошло незаметно. Русское Рождество отмечают на две недели позже. Тамара и генерал готовились к своему празднику. Только Петров поздравил меня с моим Рождеством и спел «Меггу Christmas»[37] на мотив «Happy Birthday»[38] во время завтрака.

— А что, будем ли мы приглашать незнакомца в этом году? — спросила Тамара отца, мельком взглянув на меня.

— Мистер Сондерс будет нашим незнакомцем, — ответил генерал.

— Вы знаете, — сказал Петров, — шестого января, в наш Сочельник, мы постимся и не едим весь день, пока не взойдет первая звезда на небе. Мы накрываем стол и ставим лишний прибор, подложив сено под него. Это символ, вы понимаете. Потом мы все идем в церковь. Из церкви мы всегда приводим незнакомца. Не обязательно человека, которого мы совсем не знаем, но того, кто не принадлежит к нашей семье. И он садится за стол перед прибором с сеном. Как будто бы мы привели Христа, символически, если, конечно, вы понимаете.

— Не совсем Христа, — сказала Тамара, — это то, что Он бы сделал и хотел бы, чтобы мы делали.

— И как же этот человек должен себя вести? — спросил я Петрова.

— Как член семьи: есть и пить, и чувствовать себя как дома. Пятнадцать лет тому назад я был этим незнакомцем, вы помните, ваше превосходительство? Я пришел с Николаем. И с тех пор стал как родственник.

Я провел Рождество в своей комнате, делая вид, что читаю, но на самом деле находя удовольствие в детских воспоминаниях и мечтах, которые принесли с собой нежное и грустное чувство сиротливости. Я сам удивился своему настроению. Вечером пришел Петров, налил мне стакан коньяка из своей бутылки, говоря: «Желаю вам следующее Рождество провести дома», — но сам не пил. На мой вопрос он ответил, что идет с визитом к своим французским друзьям и что коньяк ожидает его там.

— Жена русская, муж француз. Справляют два Рождества и две Пасхи.

Когда он ушел, я налил себе еще один стакан коньяка и выпил его медленно, лежа на кровати в темноте. Коньяк только усилил чувство жалости к себе. Я вспоминал не ка-кой-то определенный год, который оставался в моей памяти ярче других, не ту оторопь, в которую моя мать приводила весь дом перед праздниками своими заботами о подарках и поздравлениях, передо мной теснились отдельные картины — зажженная елка, предвкушение подарков, уменьшавшихся с годами, чья-то девичья улыбка. Моя память сортировала эти картины и, как заботливый родитель, оставляла самые лучшие. Засыпая, я дал себе обещание вернуться домой, как только кончится война.

Шестого января я провел большую часть дня вне дома, наводя порядок на кладбище — этого хотел генерал — и чтобы не мешать Тамаре. Не будучи особенно хорошей хозяйкой, она начала усиленную уборку дома за несколько дней до праздника. Генерал стал собирать старые бутылки, пустые железные банки и газеты. Утром пришел китаец в синем ватном халате. На плечах у него было тяжелое бамбуковое коромысло с двумя круглыми корзинами. Он поставил их осторожно на землю и присел возле. Генерал выставил перед ним бутылки и банки, как батальон, рядом с большой стопкой газет. После минутного осмотра, китаец назначил цену товара. Генерал покачал головой и показал ему восемь пальцев. Издав глубокий вздох, торговец быстро заговорил, сначала ноющим тоном, потом со злостью, указывая на свою голову и на свой рот. Торг продолжался некоторое время. Через полчаса генерал сдался до показа семи пальцев. Это вызвало смех, саркастический и в то же время веселый. Выразив на своем лице полное возмущение, китаец встал, делая вид, что собирается уходить. Генерал убрал в свою корзину бутылки и железные банки и пошел к дому. У двери он приостановился. «Хей!» — крикнул китаец. Когда генерал повернулся, китаец показал шесть пальцев. Генерал покачал головой отрицательно, но продолжал стоять. Подобрав корзины, торговец положил коромысло на плечо и сделал три шага к воротам. Делая вид, что ему безразлично, генерал следил за ним, как за отступающим врагом. Некоторое время оба стояли без движения. Генерал открыл дверь и шагнул внутрь.

«Олай, олай!»[39] закричал китаец и быстро вернулся. Он извлек несколько грязных купюр из глубины внутреннего кармана, плюнул на пальцы, пересчитал несколько раз и отдал генералу семь банкнот. Они покивали друг другу. Генерал наблюдал, как бутылки исчезали в большой корзине. Вдруг он вытянул шею и посмотрел беспокойно в сторону могил, где я работал. Я успел нагнуться над крестом прежде, чем он увидел меня. Успокоившись, он зашагал к дому.