Я молчал. Я ожидал начало этого дня с такой радостью! Радостью, которой я не чувствовал уже много лет. Тупая боль неудовлетворенности больше не мучила меня; ее сменила радость ожидания увидеть Тамару и возможности узнать ее лучше. Сам тот факт, что я так хотел узнать ее, был для меня откровением, и я принял его с восторгом. Один ее враждебный взгляд уничтожил эту радость.
Александр сбежал по лестнице: он был взволнован. Он поцеловал мать в щеку и сказал:
— Можно мне позавтракать сейчас, пожалуйста. Я очень тороплюсь.
Она кивнула головой и повернулась к печке. Стоя у печи, с большим побитым со всех сторон чайником в руках, она выглядела, как всякая женщина, занятая хозяйством. Я старался найти что-нибудь отталкивающее в ее неловких движениях, я хотел ухмыльнуться, когда она обожгла руку, разжигая печь, но все, что я мог почувствовать в этот момент, было всеохватывающее желание уберечь, защитить ее. Александр включил радио.
— Говорит «Голос Родины», — объявили по-русски, — после этой песни мы будем передавать последние новости.
Звуки военного марша заполнили комнату.
— Александр, — сказала Тамара. — Выключи.
«Голос Родины» была советская радиостанция, и генерал запретил включать ее в его присутствии. Я знал, что иногда Петров слушал ее, а Александр включал ее, только когда генерала не было дома.
— Это же только новости, — сказал Александр, но послушался и выключил передачу.
Генерал, одетый в синюю форму сторожа, и Петров спустились вместе. Они продолжали разговор, начатый, очевидно, еще наверху.
— Что японцы должны сделать, так это разрешить нам выбрать своего председателя, знаете, голосовать, как в Америке, — говорил Петров.
— Конечно, ведь, в конце концов, нас тридцать пять тысяч.
— Тридцать пять тысяч — это ничто, — сказал Александр. Оба повернулись к нему с неодобрительным выражением на лицах. — Конечно, — продолжал он, — но когда тридцать пять тысяч людей могли иметь какое-то значение?
— В истории бывало, что один единственный человек менял течение событий, — сказал генерал, — как твой Петр Великий.
— У Петра Великого была власть и страна. У вас же нет ни того, ни другого.
— Кто это «вы»? — закричал генерал. — Разве ты не один из нас?
Александр был подчеркнуто спокоен, только движение его губ, когда он говорил, было ненатурально напряженным.
— Все вы, кто живет в прошлом.
— Александр, дорогой мой, — сказал Петров, — мы говорили о японцах и нашем…
— Это совершенно не важно, о чем вы говорили.
— Ну, так объясни яснее, что ты имеешь в виду. — Гене-рал нахмурился.
— Да, вы говорите о Китае, но так, будто Россия, могучая и победоносная, находится позади вас. За вами нет ничего, ничего, кроме воспоминаний.
— Почему же ты исключаешь себя, Александр? Ты разве не то же, что мы?
— Я сказал, что я тоже ничто, я это сказал. — Александр в этот момент начал кричать. — Но я-то это знаю. Я знаю это.
Кулак генерала с треском ударил по столу.
— Перестань, сию же минуту остановись.
Тамара подбежала к отцу и взяла его под руку.
— Папа, папа, он не знает, что он говорит.
— Да, я знаю. Я говорю правду, Вы просто не хотите принять ее.
— Это неправда. Это просто невежество. Чему они вас там в школе учат?
— О, не волнуйся. Они нас учат там тому же, чему ты меня всегда учил. Что Россия была великой страной с древних времен. Что она всегда защищала маленькие страны, такие, как Польша и Венгрия. Что все цари всегда были щедрые и мудрые. И они всегда делают все, чтобы отбить у нас охоту задавать неподобающие вопросы.
— Какое ты имеешь право задавать их?
— Разве это не исторический факт, что когда Венгрия восстала против тирании восемьдесят пять лет тому назад, ваш царь Николай I послал свою армию подавить восстание?
— Это было необходимо.
— А все ваши остальные драгоценные цари?
— Что насчет царей, Александр?
Голос генерала внезапно стал совершенно спокойным. Александр дрожал, и его бледное, исхудалое лицо вдруг стало детским.
— Они не были великодушными, добрыми и мудрыми. Они были жестокие, мелкие и развращенные люди. Николай I, его звали «жандармом Европы». А Александр — соучастник в убийстве отца, который дал всю власть палачу Аракчееву, и даже другой Александр, которого вы называете Освободителем, он…
Генерал был на ногах, его лицо исказилось бешенством. Он дважды ударил Александра по щеке, и тот упал на пол. Тамара вскрикнула. Я подбежал к ней и обнял, она оттолкнула меня и опустилась на колени перед сыном. Александр тряхнул головой, медленно поднялся и вышел из дома.
— Ваше превосходительство, — умолял Петров, — ваше превосходительство, пожалуйста…
— Они его заполучили, — голос генерала прозвучал слабо.
— Папа, это все идет от Евгения. Слушай, папа, я запрещу Александру видеться с ним.
— Может быть, это наша вина, — сказал Петров. — Мы были так заняты своим…. и не смотрели за молодежью.
Генерал вышел из дома, хлопнув дверью.
— Простите меня… — Петров сделал жест рукой. — Я опаздываю на работу.
Когда мы остались одни, я подошел к Тамаре. Я не дотронулся до нее, но всю теплоту чувства, которое я испытывал к ней, вобрал мой голос.
— Я знаю, как трудно приходится мальчику в этом возрасте. У него есть свои идеи о том, каким мир должен быть, а этот мир совсем другой.
Я не осуждал поведение Александра; я просто чувствовал в этот момент необходимость что-нибудь сказать.
— Я совершенно не понимаю. Он же любил все о России. Он понимал. Он мог петь наш национальный гимн, когда ему было пять лет. Мы были так им горды, когда он пошел в школу; он знал нашу историю так хорошо.
Я сказал:
— Вы знаете, я иногда жалею, что я не бунтовал, когда я был в его возрасте. Как… как Базаров.
Тамара улыбнулась:
— Вы знаете Тургенева?
Я сказал ей, что я читал роман «Отцы и дети» в семнадцать лет. И чуть не начал рассказывать ей о нашей русской прислуге.
Но ее улыбка, которая устанавливала связь между нами, исчезла; она сдвинула брови и сказала:
— Я должна пойти и посмотреть… — и не закончила фразы.
Я опять начал говорить, хватаясь за слова, как за струны; но она была уже на дворе и шла быстро по аллее, тенистой от плакучих ив. Я стоял в дверях. На ка-кой-то момент она остановилась и посмотрела вокруг; увидев отца, она пошла к нему. Когда я позже подошел к ним, они не разговаривали. Генерал чинил поломанный крест; Тамара полола траву у могилы рядом. Их общее молчание дало мне почувствовать, что я лишний. Я спросил генерала:
— Не могу ли я вам чем-нибудь помочь?
Он сказал:
— Вы можете покрасить вон те кресты в детской секции. Я держу кисти и краску в подвале. Было бы хорошо, если бы мы смогли покрасить все кресты к Рождеству.
В тот вечер Александр не пришел домой. Если не считать редких замечаний Петрова, мы ужинали молча. Тамара не спускала глаз с входной двери, и когда Петров задал ей прямой вопрос, она вздрогнула. Генерал сказал: «Сегодня четверг», — что значило, что он будет играть в бридж с адмиралом Суриным и вернется домой поздно. Как только он ушел, Тамара поднялась в свою комнату.
Петров шепнул мне:
— Я думаю, мне нужно пойти к Евгению и поговорить с Александром. Нет, нет, не ругать его, а просто сказать, что ему нужно пойти домой, потому что мама очень волнуется.
— Где он живет?
— Ha Route Remi, рядом с французской школой[36]. Его отец там учитель.
— Я сам бы хотел пойти погулять.
— Прекрасная идея. Плохо сидеть все время дома.
Он пошел наверх взять пальто.
— Только, пожалуйста, говорите по-русски, мистер Сондерс. Никогда не знаешь, кто идет сзади в темноте. Хотя для меня хорошая практика говорить с вами по-английски.
Петров начал рассказывать мне о своем сыне, Николае, и еще не кончил, когда мы пришли на Route Remi. В узком переулке Петров останавливался у каждой двери.
