Ирина Кунина-Кёрк (1926–1992) родилась в Маньчжурии. Ее родители — «белые русские» (так назывались в Китае бесподданные беженцы русской гражданской войны 1918–1922 годов) — привезли ее в Шанхай, где она жила и училась в школе Реми для русских детей (1931–1945). В 1946 году Ирина вышла замуж за американского военного и переехала в США. В начале 1950-х годов ее семья жила в Японии и в Корее, после чего Ирина переехала с детьми в Гонолулу, Гавайи, где работала в газете и писала рецензии на книги. Одновременно Ирина окончила за три года Гавайский университет с отличием Пия-Бэта Каппа. Летом 1959 года она работала гидом на Американской выставке в Москве. В I960 году Ирина Кёрк переехала в Блумингтон (штат Индиана) и поступила в аспирантуру на кафедру сравнительной литературы при Индианском университете. В 1963 году она написала роман «Родиться среди мертвых». Двумя годами позже, получив докторскую степень, профессор Ирина Кёрк начала преподавать русскую литературу в университете штата Коннектикут в городе Сторрс. За эти годы написала несколько книг. Вышла на пенсию заслуженным профессором.

Обсуждая свою первую книгу, Ирина Кёрк сказала: «Главная тема моего романа — это физическая непринадлежность и духовная отчужденность. В этом была проблема «белых русских», описанная в моей книге. Проблема «отчужденности», «непринадлежности» всегда была и всегда будет до тех пор, пока будут существовать революции и войны. Духовная изоляция будет всегда, пока существует человечество».

Как и автор этой книги, я родилась в Маньчжурии в 1926 году. Жила в Шанхае с 1939 по 1949 год и дружила с Ириной Куниной. Мы обе учились в Индианском университете штата Индиана в Блумингтоне. В 1963 году Ирина и я вспоминали свою юность в японской оккупации в Шанхае. Ирина начала писать книгу, и мы часто обсуждали и корректировали ее вместе. Некоторые эпизоды в книге — случаи из жизни моей семьи. Этот перевод я делала с сестрой Татьяной Крупениной-Жирицкой (у нее память прошлого лучше моей). Сдержанный стиль письма в книге — результат нашего увлечения Альбером Камю. Ирина писала диссертацию о нем.

Я желала бы высказать большую благодарность Елене Александровне Краснощековой, профессору литературы в университете штата Джорджия в Афинах, за советы и помощь, а также моей машинистке и другу Наталье Подкопа-евой — гению в работе на компьютере.

Мариамна Крупенина-Судакова, профессор русского языка и русской литературы

в английском переводе Колорадо Колледж, Колорадо

Я впервые встретился с фамилией Базаров, когда мне было семнадцать лет. Русская женщина, которая была прислугой у нас в Сан-Франциско, подарила мне на Рождество роман Тургенева «Отцы и дети» в английском переводе. Я сразу же увлекся главным героем, который ни во что не верил, но, несмотря на это, хотел, уничтожив все верования и традиции, построить новый мир, хотя сам не знал какой именно. Да и не только бунтующая натура Базарова заинтересовала меня. По сравнению с интенсивностью чувств всех героев романа, отсутствие страстей во мне самом стало казаться мне большим недостатком моего характера. Я тогда же решил, что каждое поколение должно создавать свои традиции, и намеревался сам придумать какие-нибудь новые, возбуждающие идеи. Но жизнь моя текла в ухоженных берегах и никак не подталкивала к бунту.

Я мало что помню о женщине, которая подарила мне «Отцы и дети», кроме того факта, что она была беженкой из России после революции 1917 года. Я часто слышал, как мать шептала своим гостям за столом, что наша прислуга из аристократической семьи, но я никогда не мог в этом убедиться, так как сама женщина редко говорила о своем прошлом. В то время это меня не интересовало, и я ее ни о чем не расспрашивал. Вечером я иногда заходил к ней в комнату пить чай. И хотя я несколько раз просил ее называть меня просто Ричардом, она продолжала обращаться ко мне «мистер Сондерс». По прошествии времени эта почтительность перестала казаться мне странной, потому что в ней было какое-то теплое участие.

Я всегда любил читать, и полки с русскими книгами в ее комнате невольно манили меня к себе. Но когда она пробовала мне рассказать, что было в этих книгах, это казалось мне слишком сложным и запутанным. Во время Великой депрессии мама должна была справляться по хозяйству без посторонней помощи; и я больше никогда не встретился с этой русской женщиной, хотя книга «Отцы и дети», которую она мне подарила, до сих пор хранятся у меня.

Когда в 1931 годуя окончил колледж с дипломом по журналистике, мой дядя, банкир, посоветовал мне поработать несколько лет за границей, пока страна «не придет в себя и не возьмется за ум». С его помощью я был принят на службу в качестве репортера в большую английскую ежедневную газету в Шанхае. Отец думал, что впечатления нескольких лет жизни в Китае расширят мой кругозор и будут полезны мне в будущей карьере; и только мама беспокоилась насчет заразных болезней, войн и других аспектов жизни, которые она называла социальными.

Мое представление о корреспондентах всегда было связано со шляпой, плащом-пыльником с поясом, мартини-коктейлями, дальними странами и загадочными женщинами. Вращаться в их компании, пить джин в баре с сомнительной репутацией, одновременно записывая услышанное на бумажной салфетке, к тому же все это на фоне азиатского делового центра, казалось мне весьма экзотичным. Это была мечта, но я никак не смел надеяться, что она может сбыться в мои двадцать четыре года. И вот, когда я стоял на палубе «Президента Кливленда» и смотрел на бесцветные небоскребы, построенные вдоль набережной шанхайской гавани, и слышал крики кули[1] в их сампанках[2], и ощущал влажный запах реки Вангпу, меня охватило чувство, что жизнь моя только начинается.

Я много слышал о таинственном Китае и, между прочим, и о том, что ни один здравый человек добровольно не рискнет поехать в страну, где опиум — главный продукт потребления и где у проституток есть свои боги, которые их защищают. Но я был намерен сам набраться впечатлений и составить свое собственное мнение. И все же, стоя на борту парохода, трудно было сопоставить представление о Китае, которое жило в моем подсознании благодаря книгам и лекциям профессоров, с приближающимися высотными зданиями, широкими бульварами, парком вдоль берега и статуей огромного Черного ангела с крыльями, распростертыми над городом, большинство населения которого верило в злых духов.

Шанхай, основанный до рождения Младенца в Вифлееме, пережил много династий и впитал много крови. Шанхай пережил императоров, военачальников, иностранных завоевателей, внутренние перевороты и восстания. Везде я видел следы вторжения западной культуры и хотел знать, как скоро этот удивительный город переживет и нашествие Запада. В эту первую ночь в Шанхае, когда я остался наконец один в номере гостиницы и попробовал мысленно нарисовать образ города, что-то серое с яркими красными, зелеными и синими полосами предстало предо мной, как на картине Леже[3]. Спустя несколько месяцев расплывчатые формы: красные, зеленые и синие — превратились в очертания роскошных кафешантанов и освещенных неоном улиц, серое стало лицами нищих, в большинстве апатичных, но не озлобленных и не ищущих другой жизни.

Среди глыб бетона и стали, золотых куполов храмов и фешенебельных кинотеатров глубокая скорбь Китая была едва заметна ленивому зрителю. В течение нескольких лет я оставался небрежным наблюдателем; игнорировал вид завернутых в циновки новорожденных детей на тротуаре, ожидающих конца своей сорокавосьмичасовой жизни, или тех еще более несчастных, выживших и теперь на улице просящих милостыни. Сначала мне было немного совестно видеть кули, бегущего мили по раскаленному асфальту босыми ногами, в то время как я, развалившись в его повозке, спешил на какой-нибудь веселый банкет. Но скоро я заглушил в душе это чувство и успокаивал себя тем, что я оставлял ему хорошие чаевые. В Шанхае, как американец, я был желанным гостем, и американский доллар доставлял все — от шумных развлечений до девичьей невинности. Хотя британская газета, в которой я работал, платила не очень щедро, мое жалованье было вполне достаточно для беззаботной жизни холостяка, а кроме того, меня, как репортера, часто приглашали на официальные приемы и частные вечера.