Процессия между тем приближалась, и тишину нарушали только звон серебряных колокольчиков, монотонное пение монаха и резкие звуки цимбалов. Дальше следовала группа профессиональных плакальщиков, одетых в белые одежды; их специально нанимают изображать горе и отчаяние. Они вопили высокими голосами и время от времени били себя в грудь. Поверх процессии, надетые на высокие палки, плыли, как лозунги на демонстрации, бумажные лошади и драконы со страшными зубами. Шестнадцать человек несли тяжелый гроб на длинных бамбуковых жердях. Их веселые лица и длиннополые зеленые одежды заставили меня вспомнить о волшебниках, и на минуту я был совершенно уверен, что они откроют гроб и начнут представлять фокус воскрешения.

Генерал направил процессию к открытой могиле. Он стоял, вытянувшись смирно во время всей церемонии, и когда гроб был опущен в яму и над ним выросло облако пыли, он посмотрел на меня и с удовлетворением кивнул головой.

Я посмотрел вокруг и увидел Александра, сидящего на большой ветке дерева. Он наблюдал за женщинами-пла-калыцицами, которые делили деньги и болтали между собой, как певчие птицы.

После того как последние родственники усопшего ушли с кладбища, я попрощался с генералом и поблагодарил его.

— Зайдите к нам выпить лимонада на дорогу, — сказал он и взял меня за руку выше локтя. Я пошел с ним в дом.

— Вы не находите неприятным жить на кладбище? — спросил я.

— Люди всегда задают мне этот вопрос, и я всегда отвечаю, что бояться нужно живых, а не мертвых.

В его словах была логика, только мой вопрос был не о боязни. Он остановился поправить помятый цветок и пробормотал что-то себе под нос.

Мы вошли в дом, и мне пришлось быть свидетелем того, как на Тамарином бледном лице напряженность смягчилась, когда она увидела отца, будто одно его присутствие обещало ей защиту от какой-то неизбежной катастрофы.

— Баронесса дома? — спросил генерал.

— Нет, она играет в бридж у адмирала.

— Баронесса — наша квартирантка. Жаль, что ее нет дома. Она любит говорить по-английски. Вы должны посетить нас еще раз. — Генерал подал мне стакан, наполненный какой-то жидкостью лимонного цвета, и спросил, откуда я.

— А, Сан-Франциско, — закричал он, — мой старый друг полковник Савельев живет теперь там. Тамара, ты помнишь Савельева?

— Я помню его брата, — сказала она. — Я пойду, позову Александра, становится жарко.

— Тамарин муж, — сказал генерал, когда она вышла, — и дальний родственник Савельева вернулись обратно в Россию почти восемь лет тому назад. Не навсегда, конечно, они должны были отвезти что-то во Владивосток. Тамарин муж был убит большевиками, ей был двадцать один год, а мальчику почти два года. Никто не знает, что случилось с другим человеком.

Я не очень люблю воспоминания, особенно если они неприятные. Мое дело наблюдать и докладывать, не сочувствуя, поэтому я поднялся, извинился и под предлогом, что у меня назначена другая встреча, ушел.

На дворе я еще раз посмотрел в сторону кладбища и увидел белое платье Тамары в аллее. Она шла под ивами и казалась привидением. За воротами стоял Александр и смотрел, как китайская девочка бросала мячик об стену.

— Тебя ищет мама, — сказал я и увидел, как он смотрит на мою записную книжку.

— Тебе она нравится, хочешь? — Книжка была в глянцевой обложке, из американского магазина.

— Только если она вам не нужна. Она из Америки?

Я дал ему книжку. Александр проводил меня до угла. Три рикши с шумом бросились ко мне, предлагая свои услуги, каждый расхваливал себя, стараясь перекричать других. Я увидел четвертого рикшу через дорогу, его экипаж показался мне новее и чище, и я жестом велел ему подъехать ко мне. Он, оскалив зубы, лихо подбежал ко мне, пока трое других посылали проклятия на его голову и на головы всех его предков.

— Эти были здесь первыми, — сказал Александр. Я был знаком с правилами этики среди рикш, но в такую жару мне не хотелось с ними считаться. И, может, потому, что замечание мальчика показалось мне досадным, я сказал ему неправду.

— Я нанял его на весь день, он меня ждал.

— О, — сказал Александр, — я этого не знал. Вы опять приедете к нам?

Вечер оправдал все мои ожидания. Пьеса была музыкальная с красочными декорациями и костюмами, с шутливыми песнями. В клубе мы ужинали при свечах, с соответствующими каждому блюду винами и cafe brulot[11] на десерт. Когда мы танцевали, я с удовольствием заметил, как смотрели другие мужчины на мою партнершу. В ее теле, прижавшемся к моему, в запахе духов и во французских полупонятных словах, которые она шептала мне в ухо, было столько обещания. После клуба такси отвезло нас к ней.

Квартира была декорирована в бежевых и оранжевых тонах; единственной картиной на стене был портрет ее самой с голыми плечами.

В спальне при свете маленького китайского фонарика окружающие предметы едва виднелись. У меня было приятное ощущение, что я плыву в пространстве. Голова была свободна от мыслей, все происходящее казалось нереальным. И желание всецело погрузиться в облачный мир чувств охватило меня. Но когда я взглянул на голое тело рядом, бледное, грустное, породистое лицо Тамары встало предо мной.

Лето 1936 года было полно тревожных событий и в Китае, и в Европе. Посещение Зикавейского кладбища было для меня незначительным эпизодом; я не вспоминал о старом генерале и его дочери. Но мне пришлось увидеть их опять. Утром холодного и дождливого дня в феврале я нашел на своем столе записку от мистера Эймса: «Напишите статью в 500 слов об открытии памятника Пушкину в 4 часа сегодня. Джим вам даст все детали».

Джим был наш секретарь, и я не хотел признаться ему, что я смутно помню, кто такой Пушкин. Поэтому я открыл словарь Вебстера и нашел заметку: «Пушкин, Александр, 1799–1837. Русский поэт». Мне было непонятно, какое отношение к Шанхаю имеет русский поэт, живший сто лет тому назад. Джим, не объясняя ничего, вручил мне листок бумаги с адресом во Французской концессии.

Я пошел в Американский клуб, где часто завтракал, и спросил Петрова. Это был русский официант из «белых», с которым я иногда разговаривал, если бывал один. Петров жил в Китае около пятнадцати лет и иногда рассказывал удивительные истории о русской революции. После того как он взял мой заказ на завтрак, я спросил его, знает ли он поэта по имени Пушкин. Он взглянул на меня, словно я обвинил его в ужасном преступлении, и сказал:

— Ну, конечно. Как я могу не знать Пушкина, нашего великого поэта. Можете ли вы не знать… Можете ли вы забыть… не знать вашего Байрона.

Я напомнил ему, что Байрон был не американец, но Петров отклонил мое замечание:

— Все равно, все равно. Все ваши предки приехали в Америку из Англии.

— Теперь насчет Пушкина, сегодня в четыре часа…

— Да, открытие памятника, великий день. Великий день для всех нас. Завтра я буду работать две смены, а сегодня буду свободен после обеда.

— А кто же ставит этот памятник?

— Он давно уже закончен и поставлен, а сегодня, в день столетней годовщины со дня смерти Пушкина, будет открытие памятника.

— На какие деньги? — спросил я. — Кто дал деньги на все это?

— Мы дали. Русские в Шанхае. Мы собирали понемногу много лет, и теперь у нас будет памятник Пушкину.

— Когда дети… — начал я, но не закончил фразы. Я думал о русских нищих и об их детях, которых я видел на улицах Французской концессии и около русских церквей.

— Да, очень важно для детей. Самое главное — для них. Наши дети растут за границей, среди иностранцев, они должны не забывать своих национальных героев. Когда мы, старые люди, умрем, памятник будет стоять для наших детей и наших внуков.

Петров не был уверен, что убедил меня, потому что он добавил:

— Ваши миссионеры рассказывают в школах китайским детям о вашем Линкольне, не правда ли?

Его заявление мало относилось к нашему разговору, но когда он чувствовал, что ему не удавалось передать мне, американцу, какие-нибудь особые мысли о России или о русских в Китае, он всегда приводил примеры из известной ему американской истории.