Никто не допрашивал меня ни на другой день, ни в последующие. Постоянно я слышал над моей головой звуки шагов. Иногда я слышал голоса, крики, даже рыдания, но никто не разговаривал со мной, и я не видел никого, кроме охранника, который раз в день приносил мне капусту и лук. Я стал сомневаться, в своем ли я уме. Может быть, думал я, я только воображаю, что прошло много дней, может быть, это все еще тот же самый день и через несколько минут придет кто-нибудь и возьмет меня на допрос. И мое прошлое, и мое будущее словно утрачивали реальность. Я жил в состоянии какого-то бесчувствия. Я не мог ни мечтать, ни помнить. Вдруг я испугался, что я могу забыть свое имя, поэтому я часами повторял его про себя или вслух. Я много спал, не зная, ночь на дворе или день.

Однажды утром, когда я старался не проснуться, я услышал, что кто-то пытается отпереть мою дверь. Через решетку я видел две пары сапог. Я слышал тихий голос, говорящий по-японски, а потом другой громкий голос, который сказал по-английски:

— Подожди минуту, дружище, дай мне это сделать.

Акцент был явно среднезападноамериканский. Прежде чем я это понял, дверь открылась, и я увидел американскую форму. Я говорю «форму» потому, что я сначала увидел форму и только потом человека. Он сказал:

— Господи! Вы живы?

Я не мог ответить.

— Вы можете встать? — спросил он. — А то я могу достать носилки.

Я встал, испугавшись, что он уйдет.

— Что, все кончилось? — спросил я, когда меня положили на носилки.

— Все кончилось. Безоговорочная капитуляция. Когда они привезли вас сюда?

— В августе, я думаю. Какое число сегодня?

— Пятое сентября. Что вам сейчас надо, так это хороший бифштекс и долгий отдых. Так что не беспокойтесь ни о чем.

— А где мы?

— Что вы хотите сказать?

— Я хочу сказать, что они мне ничего не объясняли, когда везли меня из Шанхая.

— А, мы около Пекина. Не могу произносить эти китайские названия. Здесь, кроме вас, есть еще несколько человек. Кое-кто из Путунг-лагеря в Шанхае. Японцы рассчитывали употребить вас всех для обмена. Потому они набрали, что называется, политических пленных: журналистов и несколько человек из дипломатического корпуса в Путунг-лагере — и привезли сюда — на сбережение. Наверно, вам немало досталось?

— Когда я могу ехать домой?

— Сначала вас отправят в корабельный лазарет. Потом вы можете ехать домой, когда захотите.

— До этого я должен заехать в Шанхай.

Чувство облегчения и благополучия охватило меня, когда я очутился в госпитальной постели. Я с наслаждением щупал белоснежные простыни, удивляясь тому удовольствию, которое они мне доставляли, радовался виду чистых светло-серых стен и знакомым звукам родного языка.

Даже запах дезинфекции, который я терпеть не мог с детства, казался мне еще одним доказательством свободы.

— Черт возьми, что за великолепная борода! — сказал цирюльник, когда он пришел брить меня. — И не жалко вам с ней расставаться?

Я был так доволен, что кто-то решает за меня, как лучше со мной поступить, что даже не протестовал, когда доктор посоветовал обрить также мою голову. Но силы не зависят от благостного настроения; мое выздоровление шло медленно, и когда после двух недель бездействия мой ум лихорадочно начал искать каких-нибудь занятий, тело, проявляя самостоятельность, требовало покоя.

В октябре я был объявлен здоровым и в тот же вечер уже сидел в самолете, с нетерпением ожидая увидеть очертания Шанхая на фоне горизонта.

Шанхай был неузнаваем. Это было не то старое самодовольное веселье, которым пульсировал город до войны, а новое, лихорадочное, пылкое и интенсивное, почти что на грани неистовства. Темнота, исчезнувшая при свете вновь зажженных неоновых реклам, продолжала таиться в глухих переулках, но центр Шанхая казался блестящим и ярким. Его улицы были полны мужчин в военной форме, которые громко приветствовали друг друга и присвистывали при виде незнакомых женщин, их смех поднимался к небу. Звуки фокстрота и джиттербага[42] разносились в каждом квартале, из каждой двери и каждого окна, из каждой парикмахерской и аптеки, впопыхах переделанных в ночные клубы, из закусочной, которая только вчера была газетным киоском, из кинотеатров.

Было почти невозможно где-нибудь найти комнату, но американский консул, который устроил перевод моих денег из Штатов, позвонил кому-то, и меня поместили на шестом этаже отеля «Палас» с видом на Вангпу-ривер. Утром я взял такси и поехал на Зикавейское кладбище. Было, очевидно, еще очень рано, потому что я долго стучал, пока какой-то мужчина в выцветшем халате не открыл мне ворота. Он был довольно молод, и когда я по глупости поинтересовался, это ли Зикавейское кладбище, почесал свою косматую голову и спросил:

— Вам тут кого?

Я понял, как глупо было приезжать туда; кого я, в конце концов, ожидал там увидеть? Я сказал:

— Тут был генерал Федоров…

— Он умер, — ответил он.

— Я знаю. Но где я могу найти его внука Александра или их друга Петрова, или узнать о его дочери?

— Я ничего не знаю о его дочери и о внуке, — ответил он. — А Петрова я немного знаю…

— Вы не могли бы мне сказать, где я могу найти его.

— Кажется, да. У меня где-то записан его адрес. Хотите войти?

— Нет, — сказал я, — я лучше подожду здесь.

— Я сейчас.

Я посмотрел в сторону аллеи, обсаженной ивами. Мгновенье я раздумывал, пойти ли мне на могилу генерала, но не решился. Когда молодой человек вернулся с листом бумаги в руках, я сказал:

— Похоже, что кладбище совсем заполнено.

— Да, — ответил он. — Мы теперь никого больше здесь не хороним. Но скоро они будут раскапывать старые могилы, чтобы дать место новым. Вот адрес ресторана, где работает Петров. Насколько я знаю, вы можете застать его там в любой день или вечер.

Я поблагодарил его и быстро уехал.

После обеда я пошел в «Старс энд Страйпс клаб»[43] разыскивать Петрова. Я увидел его сразу же, но не окликнул, пока он не отнес тяжелый поднос с посудой на кухню и не вернулся с салфеткой на согнутой руке. Он слегка подпрыгнул и схватил меня за плечи, засмеялся, качая головой.

— Дорогой, дорогой мистер Сондерс. Я так рад, так рад. Садитесь. Нет, постойте, дайте мне еще раз обнять вас. Вы совсем здоровы? Царица Небесная, как чудесно снова вас видеть. Я однажды служил молебен за ваше выздоровление. Вы получали мои передачи?

— Какие передачи?

— Продукты. Продуктовые передачи. Я посылал их вам каждые две недели. Правда, не очень большие — маленькие банки, я доставал их на черном рынке, но лучше, чем тюремный паек, я уверен.

Я сказал ему, что никогда никаких передач не получал. Его лицо переменилось, но в следующую же минуту он улыбнулся, пожал плечами и сказал:

— Ну, может быть у того японца, который принимал эти передачи, были дома маленькие дети. Никогда не знаешь. Как бы то ни было, генерал Федоров всегда говорил, что победитель должен быть великодушным, а вы — победитель. Я хочу сказать, вы и Америка. И теперь можете только жалеть их.

— А Тамара… ей лучше? — спросил я.

Его лицо тотчас же переменило выражение; как у древнегреческого актера, который сменил одну маску другой.

— Нет, мистер Сондерс, Тамара совсем не лучше. Даже много хуже. Так говорят доктора.

— Я хочу ее видеть.

— Да, но, вероятно, это будет вам очень тяжело. Она никого не узнает. Я несколько раз навещал ее. Александр был только один раз. Он так расстроился, что доктора сказали, чтобы он больше не приходил. Она его не узнала, меня тоже. Вам будет очень больно видеть Тамару.

Я внимательно посмотрел на него, желая узнать, насколько правильно он понимает ситуацию, но под моим упорным взглядом его лицо снова приняло насмешливое выражение. Он потупился и, протянув руку, дотронулся до моего плеча. Другой официант, проходя мимо, с укором посмотрел на Петрова.