Климов еще долго сидел в кресле задумавшись. Потом оделся и вызвал машину: он решил немедленно поехать в политотдел дивизии.

…Через пять дней майора Шелушенкова отозвали из полка Лелюха в распоряжение начальника политотдела армии.

— Лучше бы он все-таки остался у нас, — сказал Лелюх Климову, зайдя на квартиру к замполиту.

— Это почему же? — удивился Климов.

— По крайней мере, мы уже знали о его слабостях и могли бы как-то реагировать на них. А то пошлют в другую часть, он и там натворит дел, будет гнуть свою линию.

— Может быть, уволят в запас. Я слышал, намечаются большие сокращения, — сказал Климов задумчиво. — Я сегодня долго спрашивал себя… откуда они берутся… такие, а?

— Вы о Шелушенкове?

— Да.

— Думал и я как-то об этом. Не о Шелушенкове конкретно, а вот о таких людях вообще, — заговорил Лелюх с грустной улыбкой. — Ведь еще три-четыре года назад его методы работы некоторым людям казались вполне нормальными. Вы почитайте аттестации Шелушенкова! Ведь если по ним судить, то лучшего политработника и желать нельзя! Все, дорогой мой Климов, гораздо сложнее, чем мы иной раз себе представляем…

— К сожалению, все, что вы сказали, правда, — тихо и задумчиво проговорил Климов, с силой потирая седые виски. В добрых его глазах зажглись хитрые огоньки. — А вы знаете, о чем я сейчас подумал? Вот все эти хорошие, умные слова должен был говорить я вам, а не наоборот. Раньше всегда комиссар «воспитывал» командира, а сейчас иной раз получается нечто совершенно противоположное. Во всяком случае, у нас с вами… Непорядок! Не тот командир пошел, не тот! Ну и времена! — с притворным огорчением воскликнул замполит и вдруг улыбнулся широкой своей, добродушной улыбкой, как-то хорошо осветившей его худощавое, морщинистое лицо. — А если говорить без шутки, это здорово, черт возьми!

Лелюх смущенно молчал, сердясь на Климова за его слова и радуясь одновременно тому, что есть в полку очень много людей, с которыми он мог говорить откровенно, не опасаясь быть неправильно истолкованным.

— Хорошо, — чуть внятно прошептал он и, взволнованный, стал, как азартный игрок, потирать руки.

— Вы с какого года в партии, Федор Николаевич? — спросил он Климова.

— С сорок первого, — ответил замполит, посмотрев на командира полка с недоумением.

— И я с того же! — Глаза Лелюха прищурились. — Так чему же вы удивляетесь? Одним миром помазаны.

— Хитер!

И они оба расхохотались. И с этой минуты впервые и как-то совсем незаметно, естественно, они стали называть друг друга на «ты».

— Однако поторопи свою хозяйку с обедом. Моя Елена Прекрасная решила объявить мне однодневную голодовку. С утра укатила с детьми в поселок, и до сих пор нет…

— Сейчас, сейчас! Слышишь, уже там, на кухне, что-то шипит. Сейчас сухих овощей навернем, запьем чайком — и горя мало!.. А признаться, до чертиков надоели эти сухоовощи! Как твоя, примирилась? Ведь на чемоданах сидела…

— Примирилась, куда же она денется. Пригрозил разводом, она и успокоилась, — засмеялся Лелюх.

— А не сыграть ли нам в шахматишки? Одну только партию, перед обедом, а? — вдруг предложил Климов. — Играешь?

— Как тебе сказать? — скромно проговорил Лелюх. — Когда-то был чемпионом гарнизона… Давно только это было, еще до войны. А сейчас, конечно, не в форме.

Климов посмотрел на него все же с недоверием. Однако лицо полковника было столь невозмутимым, что недоверие у Климова сменилось другим чувством — он попросту струхнул: Климову еще никогда не доводилось играть с чемпионами. Но отступать было уже поздно.

На письменном столе замполита появились шахматы.

— Ты какими будешь, белыми или черными? — спросил Климов.

— А мне все равно! — с небрежностью гроссмейстера бросил Лелюх, повергая своего противника в еще большее смятение.

— Ну ладно, расставляй свои фигуры, — хрипловато проговорил Климов. Лицо его заметно побледнело.

— Как тебе не стыдно, Климов! Не можешь за гостем поухаживать. Расставь сам!

Климов, сосредоточенный и против обыкновения мрачный, поставил фигуры. Затем после длительного размышления сделал первый ход. Лелюх мгновенно сделал точно такой же. Климов пошел второй раз. Лелюх скопировал его ход. Так родилось полдюжины ходов-близнецов, после чего долго и мучительно размышлявший Климов предложил своему противнику ничью, которую Лелюх тотчас же и принял — к вящей радости замполита. После этого командир полка признался Климову, что это была первая шахматная партия в его жизни.

— Не может быть! — воскликнул ошеломленный Климов.

— Честное слово! — смеялся Лелюх, потешаясь над замполитом, который, казалось, готов был расплакаться — таким жалким и растерянным был его вид. — Я ведь и фигуры-то не мог расставить. Потому и попросил тебя! Эх ты, шахматист! Ну не огорчайся! Бывает. Вот и Мария Васильевна с обедом подоспела!

Через полчаса Лелюх уже шагал по плацу, окруженному казармами.

Был обеденный час. Старшины и помкомвзводы вели своих солдат в столовую. Слышалось:

— На месте!

— Взять ногу!

— Запевай!

— Левое плечо вперед!

— Справа по одному заходи!

— Разговорчики!

Картина обеденного часа была бы, однако, неполной, если б не опоздал в строй вон тот шустрый ефрейтор, который уже перед самым входом в столовую хотел незаметно пристроиться сзади, но это ему не удалось, и вот он теперь стоит перед грозным старшиной, потупя взор, покорно и безропотно ожидая возмездия…

В первых шеренгах шагали саженного роста краснолицые здоровяки из числа тех, кто за завтраком, обедом и ужином вечно просит добавки и кто скорее согласился бы с опозданием родиться, чем опоздать в столовую.

Путь из казармы до столовой невелик, но солдаты умудрялись все же спеть строевую песню. Если песня длинная, то старшина специально затягивал время тем, что отдавал команду: «На месте!» И солдаты, громя коваными сапожищами дорожку, не сходя с места, долго еще оглашают окрестность усердными глотками.

Как-то вечером, перед отбоем, старшина Добудько объявил солдатам:

— Завтра, хлопцы, мы побачимо з вами солнце.

Солдаты заволновались. Кто-то крикнул даже «ура!», а Иван Сыч радостно присвистнул. Давно уже не видели они солнышка, надолго повисла над ними непривычная полярная ночь. Разве только командир полка мог быть довольным: где-где, а уж тут-то можно было подготовить солдат к ночным действиям! В безоблачную пору луна круглыми сутками висит над их головами. Огромная, багрово-кровяная, словно раскаленная и расплющенная, глядит она на стоящего часовым солдатика своим бесстрастным, холодным оком, усиливая знобящее чувство одиночества, рождая почти физическое ощущение края земли, откуда уже никогда не выбраться и не вернуться в ласковые родимые места. И так проходит день, два, три… Неделя, месяц.

А над тобой: — холодный, сияющий, багровый щит луны… И где тут день и где тут ночь — не поймешь. Лишь изредка в это суровое однообразие вторгается нечто совершенно необычайное, когда все вдруг оживляются и потом еще долго несут на своих лицах отражение праздничного явления природы: внезапно на небе появляются белые разорванные облачка. Их набегает откуда-то все больше и больше и вот уже все небо, будто розово-белой рябью, покрывается этими облачками. Солдаты начинают невольно прислушиваться, не стучат ли где зенитки, не забрел ли из-за пролива чужой самолет. Но нет, тихо вокруг, ночь молчит. Лишь время от времени эту тишину нарушает глухой гул лопающейся от мороза земли. И тогда кто-нибудь из здешних старожилов пояснит:

— Что вы рты разинули? Разве не слышали про северное сияние?

И молодые солдаты с усилившимся любопытством начинали наблюдать за небом, вспоминали про свою школу, про светлый класс в ней, про учительницу географии, а заодно и обо всем том, что пришлось на время оставить там, за тысячи верст от этой холодной земли.

…А вот теперь Добудько предупредил о солнечном восходе. Мало кто уснул в эту ночь. А утром быстрее обычного все выбежали из казармы.