Грунин глядел в усталое лицо начподива своими ясными, широко открытыми глазами. И начальник сказал:

— Добро.

Все это я сейчас вспомнил и, крепко пожав солдатам руки, сказал то, что, очевидно, сказали своим подчиненным, остающимся здесь, и командир стрелковой роты, и командир пулеметчиков, и артиллерийский командир… Я сказал:

— Желаю вам успеха, товарищи. До встречи!

И мы ушли. А они остались.

Прикрытие держалось всю ночь и весь следующий день. Не буду описывать этот беспримерный бой. Немного требуется воображения, чтобы понять, как велика была мера мужества советских солдат. Оставшиеся в живых — а таких было не так уж много! — могли теперь отходить вслед за основными силами дивизии.

Легко сказать — отходить!

А как это сделают Грунин и Улыбин? Уже под самый вечер Улыбин получил второе, и притом тяжелое, ранение — ему раздробило коленную чашечку правой ноги. В который раз уже он просит товарища:

— Алеша… оставь меня, а сам иди. Какой толк погибать обоим?.. Слышишь, Алексей?

— Не слышу. И слушать не буду! Ты за кого же меня принимаешь?

— Но… Алеша…

— Замолчи, Иван! Ты вот лучше погляди, какую я для тебя коляску соорудил. Как хорошо, что наш миномет на колесах! Ведь это же последняя конструкция. А ну-ка давай… вот так… Удобно? Ну вот, а ты, дуралей, бормочешь.

Он вез товарища всю ночь, ориентируясь по вспышкам немецких ракет, стараясь идти туда, откуда эти ракеты не взмывали. Рассвет застал их в балке, в районе совхоза Зеты, и тут оказалось, что из окружения они еще не вышли.

Самое же страшное состояло в том, что гитлеровцы обнаружили минометчиков. Пришлось укрыться в отроге балки и обороняться. Мин не было — вся надежда на автоматы.

Фашисты предприняли две или три вылазки, надеясь, очевидно, захватить советских бойцов живыми. Но минометчики яростно отстреливались. Тогда противник открыл минометный огонь. С короткими перерывами он вел его до самой ночи, а потом почему-то прекратил. Может быть, решил, что советские солдаты убиты, ведь они уже не стреляли: у Грунина и Улыбина не оставалось ни единого патрона. Одни гранаты, но это уже на крайний случай.

— Ну что ж, Иван, двинулись, — губы, потрескавшиеся, в крови, шевелились с трудом. — Пошли, друже… Сейчас я подам тебе твой экипаж.

Но тут Алексею Грунину пришлось сделать, может быть, самое печальное открытие в своей жизни: разорвавшейся поблизости миной их миномет был разбит вдребезги.

— Коляска наша попорчена, Ваня. Придется обойтись без нее.

— Уж не думаешь ли ты пронести меня на себе эти двадцать километров?

— Думаю. И не двадцать, а двадцать пять. Да хотя бы сто!

…Через несколько дней они появились в боевом охранении полка. Трудно было признать в этих постаревших людях двадцатилетних ребят. Правда, глаза у них были все те же: черные, горячие — Улыбина и светлые, смотрящие, как всегда, прямо перед собой, — Алексея Грунина. И когда, удивляясь и радуясь, бойцы спросили Грунина, как же он мог донести на себе товарища, он просто спросил:

— А разве вы на моем месте не сделали бы то же самое? — Потом подумал и добавил: — К тому же… к тому же, — он постучал себя по левой стороне груди, — тут у меня партийный билет.

С той поры прошло уже немало лет. Но когда мне случается проезжать по Красной Пресне, я всегда вспоминаю светлоглазого паренька. Где он сейчас? На Дальнем Востоке или на западе, на Крайнем Севере или на юге, не знаю. После войны его послали учиться в военное училище. Сейчас он где-то командует взводом, а может быть, уже и ротой. Но где бы он ни был, он верно стоит на своем посту. Это я знаю определенно.

И все же до сих пор жалею, что не рассказал эту короткую историю старому рабочему и его внуку в трамвае. Может, они знают про Алешу. Должны знать! Ведь судьба Алексея Грунина есть продолжение большой и славной судьбы старого большевика с Красной Пресни.

1958–1960 гг.

Повесть, названная «Биография моего блокнота», составилась из коротких, беглых записей, сделанных на войне, после войны и затем вновь воспроизведенных, а с помощью памяти как бы расшифрованных.

Теперь в моих архивах отыскалась тетрадь, о которой я помнил, что она должна быть, но так же затерялась, как и многие другие мои блокноты и записные книжки. Однако ж вот нашлась, что наводит меня на обнадеживающую мысль о том, что со временем отыщутся и другие.

На второй обложке тетради помещен календарь на 1942 год. Шрифт готический. Из чего нетрудно заключить, что подобрал я эту тетрадь где-нибудь в немецком блиндаже или, что всего вероятнее, позаимствовал у пленного гитлеровца. Далее — с первой и до последней страницы — все по-русски. Мои, стало быть, строки. Я мог бы поступить с ними так же, как поступил в помянутом выше случае, но что-то меня остановило. Может быть, не захотелось эксплуатировать далее прием, однажды уже использованный. Может быть, решил: не лучше ли дать дневниковую запись так, как она есть в тетради, и ничего к ней не прибавлять от себя теперь без крайней к тому необходимости, — не почуется ли в этой непосредственной записи более явственно грозный и жестокий аромат далеких уже теперь и неповторимых дней и лет.

В то время автор настоящего повествования и не думал, что когда-нибудь станет литератором. Это надобно иметь в виду при чтении помещенных ниже строчек.

Ну вот, пожалуй, и все, что хотелось сказать перед тем, как предоставить слово тетрадке, оказавшейся в моих руках где-то в донских степях грозным летом 1942 года.

12 августа

Спешно снялись с Аксая и переброшены в район совхоза Зеты. Затем три дня отдыхали. Приводили в порядок себя и материальную часть, подводили итоги прошедших боев. Нашу полковую минометную роту бог еще милует: ни единой потери. Где-то недалеко глухо рокочет артиллерия.

14 августа

Возле небольшой речушки, носящей пышное, монаршее название Донская Царица, у небольшого блиндажа, заседало партбюро полка и партийная комиссия во главе со старшим политруком Ионовым, человеком очень душевным и умным. Первым разбиралось заявление командира минометного взвода полковой минометной роты младшего лейтенанта Григория Матуашвили.

Ионов посмотрел на него, спросил:

— Как воюешь, товарищ Матуашвили?

Матуашвили покраснел:

— Воюю… — и умолк.

Пришлось поторопиться ему на помощь.

— Хорошо воюет, — сказал я.

Более ни о чем не спрашивали: приняли кандидатом единогласно. В бой Гриша пойдет уже коммунистом.

19 августа

На рассвете — опять бой. А до рассвета осталось всего несколько часов. Я не знаю, успею ли рассказать обо всем, что было в эту ночь перед боем. В отличие от мирной степной ночи, эта была полна тревожной жизни, сплошного движения. Не слышно обычного в такую пору перепелиного клика: «спать пора, спать пора»; не пролетит неслышно мохнатая сова; не завоет, не затявкает зверь; не промчится мимо шальной заяц. Все эти степные обитатели перепуганы, убежали в дальние места и, наверное, где-то безмолвно ропщут и плачутся за свою степь…

Минометчики по двое, по трое на подпаленной солнцем, хрустящей, пыльной траве. Тихо разговаривают. На пылающем горизонте отчетливо вырисовываются их силуэты. Прислушиваюсь. Никто не говорит о завтрашнем дне, хотя и видно, что каждый всем существом в нем. Стараясь отпугнуть мысли о предстоящем бое, погружаемся в воспоминания.

Вспомнил своего брата Алексея. Брат уезжал на фронт. Это было 25 июня 1942 года. Солнечный украинский день. Брат взял на руки годовалого сына — тоже Алексея. Тот ручонками своими обвил шею отца. Губы брата задрожали: