Между тем гигантское облако, клубясь и качаясь из стороны в сторону, продолжало двигаться, не меняя направления. Но вот оно остановилось как бы в раздумье, кучерявясь, покрутилось на одном месте и затем медленно стало уходить назад. Полковник вынул из кармана платок и стал торопливо вытирать лицо.

В это же время далеко впереди что-то протяжно и глухо скрежетало, шипело. Петр понял, что это залпы «катюш».

Грохотали орудия и минометы всех калибров. И все слилось в сплошной, лихорадящий землю, приглушенный расстоянием гул. Люди на НП оживились, лица их стали еще более строги и торжественны — наверное, такими они бывали у генералов и офицеров на фронте, в канун большого дела. А Рябов приглядывался к ним и думал: как же много умных, образованных людей занято тем, чтобы в жестокий наш век уберечь родную землю, отвоеванную такой большой кровью у врагов, обезопасить на тот случай, если б нашлись новые охотники до ее великих просторов. Он уже успел выполнить несколько поручений, сопровождая офицера связи, и теперь, очень довольный собой, пристроился возле адъютанта комдива и зорко наблюдал за всем, что здесь происходило. Генерал Чеботарев несколько раз подходил к рации и, передав какие-то приказания, очевидно полковнику Лелюху, снова возвращался туда, где стояли все генералы и маршалы. По радио и телефонам разговаривали шифром, называли кого-то «товарищ двадцатый» или «товарищ тридцатый», и Петру не верилось, будто можно что-либо понять в этакой кутерьме цифр и условных обозначений.

Вскоре сообщили:

— Танки пошли!

А чуть позже:

— Мотопехота двинулась!

Низко над землей пронеслись реактивные бомбардировщики.

Рябов проводил их взглядом и подумал: «На помощь Селивану полетели. Селиван, дружок… Как он там?.. Надо же было ему получить такую плохую весть накануне большого события в жизни полка! Ну да ничего, выдюжит, как сказал бы неисправимый оптимист Добудько. Селиван, конечно, крепкий парень. Эх, Настенька, Настенька! Что же ты наделала, глупая поганая ты девчонка!»

Всю следующую ночь Рябов провел в тревоге за товарища. И был очень обрадован, когда наутро офицер связи, которого он сопровождал, получил приказание генерала Чеботарева. В их распоряжение поступил новенький вездеход. Использовав средства противохимической защиты, они проехали исходные позиции войск, ушедших с «боями» далеко вперед, миновали то место, где вчера еще стояла роща, а теперь рыжела подплывшими волнообразными дюнами обезображенная земля и торчали черные, искромсанные комли исчезнувших деревьев. Куда же подевались звонкоголосые, беспечные пичуги? Где болтливая сорока? Что стало с зайчишкой и кукушкой, этой глупой прорицательницей? Где все это?.. К горлу Рябова подкатил горячий ком. Солдат с трудом проглотил горькую слюну. Ну что ж… Должно быть, так нужно, нужно для того, чтобы взять под надежную охрану все несметные богатства великой земли, в том числе и ее леса и ее сады. Да, да, и ее сады, которые все-таки лучше сторожить с хорошим ружьем, чем с простой деревянной колотушкой… Что поделаешь! Не мы первые выдумали это ужасное оружие. Наш народ породил его в ответ на угрозы тех, кто им уже располагал.

Встревоженный этими мыслями, Рябов и не заметил, как их «газик» подкатил к большой палатке, в которой находился командный пункт полка, а точнее сказать — его штаб, потому что учение кончилось и полк приводил себя в порядок, готовясь в долгий обратный путь.

Они отыскали полковника, передали ему пакет. Получив разрешение, Петр собирался было отправиться на поиски Громоздкина, когда увидел его тут же, неподалеку от полковника.

Селиван сидел возле прикрытого брезентом бронетранспортера и сосредоточенно глядел куда-то в сторону.

— Приятель ваш молодец, — сказал командир полка, обращаясь к Рябову. — Можете его поздравить. Бронетранспортер Громоздкина первый пересек зараженный радиоактивной пылью участок.

Должно быть, в пакете было заключено что-то приятное для Лелюха: он никак не мог скрыть радостного воодушевления, как-то сразу омолодившего усталое, запыленное его лицо. («Все-таки еду в академию!») Рябов почувствовал неодолимое желание рассказать командиру полка, какое несчастье постигло Селивана. Но прежде чем заговорить об этом, он спросил:

— А почему, товарищ полковник, Громоздкин находится здесь?

— Я ему приказал. Хочу на его машине еще раз проехать в район эпицентра.

— А у него невеста вышла замуж за другого, — выпалил одним духом Рябов.

— То есть?.. Как же это? — Тревожная тень пробежала по обветренному лицу полковника. На лбу, под седым ежиком волос, легли складки.

Рябов рассказал о полученном Громоздкиным письме.

— Да-а… А ну-ка позовите его ко мне!

Рябов подкрался к Селивану сзади и, обхватив его шею, плотно прижал друга к своей груди.

— Петушок? — обернулся обрадованный Селиван. — Вот здорово! Откуда ты взялся?

— Из атомной бомбы выпрыгнул. Потом все расскажу. А сейчас — мигом к полковнику! Зовет тебя!

Селиван и Петр подбежали к Лелюху.

Громоздкин доложил, а Рябов из чувства такта отошел в сторонку и начал внимательно наблюдать за ними. Он невольно улыбнулся: Лелюх и Громоздкин чем-то неуловимо походили друг на друга…

Полковник легонько тронул солдата за плечо и заговорил:

— Слышал, Громоздкин, о твоей беде. Не обижайся на своего приятеля — это он рассказал мне о ней. Что ж будем теперь делать с тобой? А? Утешать тебя? Нет, утешать не буду — не умею, да и ни к чему это… бесполезно. А ведь что-то нужно сказать тебе, нужно… — Лелюх замолчал и с грустью посмотрел на Селивана. — Вот случится у нашего брата, военного, горе, больно нам, очень больно, а надо служить, служить надо, Громоздкин! У каждого из нас есть свои радости и свои «хворобы», как говорит старшина Добудько, хотя солдату вроде и не полагается иметь эти «хворобы». Что ж, сколько людей в полку, столько и судеб — все они разные, непохожие одна на другую!.. Казалось бы, как можно собрать все эти тысячи судеб в одну судьбу? А можно. Можно, Громоздкин! Пошли завтра полк в бой — все пойдут, как один. Все до единого! Потому что в этом случае всех нас объединит одна большая судьба, да, большая, общая, вобравшая в себя двести миллионов отдельных судеб. Что еще сказать тебе? — Лелюх вздохнул. — Если твоя возлюбленная оказалась особой вздорной, взбалмошной, легкомысленной, плюнь на нее! Она не стоит того, чтобы солдат горевал о ней. А если она… славная, умная девушка, но вдруг… полюбила другого — так бывает, Громоздкин! — то и тут ты должен поступить как настоящий солдат. Мужественно пожелай ей счастья, если крепко ее любишь. А если ни то и ни другое… Что ж, вернешься домой, поглядишь и будешь действовать по обстановке, как говорят военные люди.

— Я не вернусь домой, — сказал Селиван, глядя в землю. — Останусь на сверхсрочную или… или на Дальнем Востоке где-нибудь.

— Ну, не станем забегать вперед. Поживем — увидим. Пока же держись. Помни, что ты солдат. Ну, давай твою руку… Ну вот! А теперь нам с тобой пора ехать. Вон уже и посредники появились.

К командному пункту быстро приближалась аккуратная фигура Федора Илларионовича Пустынина. Чуть позади, едва поспевая за ним, почти вприпрыжку семенил коротконогий Алексей Дмитриевич Шелушенков. У обоих на рукавах белели повязки посредников.

— Давайте, Громоздкин, заводите мотор!

— Слушаюсь, товарищ полковник!

Селиван четко повернулся и бегом направился к бронетранспортеру. У самой машины он остановился, упрямо сжал зубы. Глаза его сузились. На скулах резко обозначились и заходили тугие желваки. Увидев бежавшего к нему Рябова, он быстро взобрался в кабину, положил руку на руль и плотно захлопнул бронированную дверцу.

Солдату нужно было служить.

Сентябрь 1955 г. — май 1957 г.