«Собачья упряжка!.. Откуда ей взяться, этой самой упряжке? Что ж чукчи — дураки, выедут в такую непогодь!..» Агафонов опять остановился, огляделся вокруг, но ничего не увидел, да и невозможно было что-либо увидеть: снег был под ногами, снег бушевал в воздухе, и сам Агафонов напоминал теперь снежную бабу — все поры его обмундирования забило мелкой снежной пылью.

«Что же мне делать? Вернуться?» — Но теперь он уже не знал, где остались казармы.

И стоять на месте нельзя: замерзнешь.

«Шагать надо, шагать, шагать… хоть по кругу, а надо шагать… Вот так… так… Ничего! Не вечно же она будет дурить! Наиграется и утихнет. А там…»

Почему-то на мгновенье увидел лицо Петеньки Рябова…

«Где он сейчас?.. Хорошо, если успели вернуться в казармы… Добудько, чай, развешивает в сушилке портянки… От них теплый пар идет… Солдатским потом пахнет и паленой шерстью от валенок… А Селиван все же зря не пишет Настеньке. Зря… У них небось с матерью и дровишек-то мало, в избе холодно… А, черт, больно как!..»

Агафонов стягивает варежку и вытирает горячей ладонью лицо. На ладони кровь. Но он ее не видит и вновь надевает варежку. Ему страшно хочется есть, а НЗ оставил в казарме…

«Немножко посижу, отдыхаюсь малость… Только бы не заснуть. Говорят, самая легкая смерть. А ну ее к лешему!..» Агафонов поворачивается спиной к ветру и тяжело опускается на снег. А уже через минуту едва поднялся, наполовину засыпанный. Пошел опять, пошел прямо перед собой, не зная, приближается ли к казармам или отдаляется от них. Но это теперь не имело никакого значения: солдат знал, что далеко ему не уйти. Он это очень хорошо знал…

Метель не унималась, а даже, пожалуй, усилилась. Да и вовсе это не метель… И не все ли равно, что это: пурга или метель. Вот только помирать не хочется, ох как не хочется помирать!.. А ведь как поет-то, сволочь, какие голоса!.. Господи боже ты мой, как поет!..

В посвистах и завываниях пурги ему уже чудились голоса гармони — то яростно захлебывающиеся, то заунывные, грустные, то буйно-веселые, то убаюкивающие, тихие, светлые, как раз те, которых следовало больше всего сейчас бояться…

Агафонов чувствовал, как по его щекам быстро-быстро побежали теплые ручейки: должно быть, снег таял на разгоряченном лице.

Алексей набрал в легкие побольше холодного, покалывающего в груди воздуха и закричал:

— Товарищи! Ого-го-го-о-о-о!

Закричал еще и еще.

А потом долго прислушивался.

Кроме шума пурги, ничего не было слышно. И не было уже в этом шуме голосов гармони, а все чаще прорывался свирепый звериный рык, леденя душу солдата.

— Пропаду, — с трудом разжимая иссеченные в кровь и распухшие губы, впервые прошептал Агафонов и замер на месте, окунувшись в снежную замять.

— Что же делать? — вновь спросил он себя, качаясь от злых наскоков ветра.

Вдруг ему показалось, что он услышал далекий собачий лай. Но он уже привык к обманчивым голосам пурги и не поверил в этот лай. А лай повторился, но только уже еще дальше и глуше. И опять Агафонов не поверил в него. Он сделал несколько шагов и упал, опрокинутый навзничь налетевшей бурей. Попытался приподняться и не смог: солдату удалось только встать на колени. Теперь он понял, что силы окончательно покинули его.

«Пропаду», — вновь подумал он с непонятным для него холодным спокойствием и вдруг со всего размаху ткнулся лицом в снег.

«А зря все-таки он ей не пишет», — опять мелькнуло в его голове, но это было уже последним усилием мозга: через минуту Агафонов заснул.

Полузамерзшего, нашли его под вечер лейтенант Ершов, Селиван Громоздкин и чукча — Добудькин тесть, выпросивший у кого-то в поселке собачью упряжку и принявший самое деятельное участие в розыске солдата.

В казарме старшина стянул с Агафонова одежду, натер все тело спиртом, разжал рот и влил в него немножко разбавленного спирта. Через час примерно Алексей пришел в себя, повел вокруг медленным взглядом, потом плотно сомкнул ресницы, выжав несколько капель скупых мужских слез. Синие, потрескавшиеся губы чуть внятно прошептали:

— Спасибо, товарищи… дорогие…

Все молчали. Лишь старшина Добудько не преминул заметить:

— Хиба ж полчане оставят своего солдата в беде!

А Громоздкин стоял в сторонке, беспредельно гордый и счастливый. Вот теперь-то он действительно вырос не на полголовы, а уж, пожалуй, на целую голову!

Петенька Рябов что-то уже строчил на своей тумбочке, должно быть, заметку в стенгазету о нем, Селиване…

Вскоре стало известно, что бывший пропагандист полка майор Шелушенков находится в резерве политического отдела армии.

Шелушенкову удалось убедить членов парткомиссии, что в так называемом деле рядового Громоздкина он не преследовал иных целей, кроме заботы о политико-моральном состоянии личного состава полка, что в желании проявить бдительность он допустил ошибку и что это послужит для него хорошим уроком.

Товарищи из парткомиссии, со своей стороны, учли, что раньше майор Шелушенков не имел ни одного взыскания «ни по партийной, ни по служебной линии», как об этом говорилось в его предпоследней аттестации.

Как видим, все более или менее устроилось, но на душе Алексея Дмитриевича еще долго оставался неприятный осадок: как ни говори, а это был первый случай, когда ему пришлось переменить место службы не по собственному желанию.

Успокоился он только тогда, когда кто-то из офицеров политотдела случайно обронил в разговоре со своими товарищами фразу: «Они не сработались». Офицер обронил ее в связи с каким-то другим обстоятельством и вовсе не имел в виду Шелушенкова, однако последний ухватился за эту фразу, тотчас же оценив ее спасительное значение. Фраза эта освобождала Шелушенкова от многих неприятных мыслей, беспокоивших его в последнее время, мыслей, которые, дай только им волю, могли бы в конце концов подорвать его веру в себя, в свой опыт, в свои знания и вообще черт знает до чего могли бы довести!

А тут — «не сработались». Что может быть проще! Не сработались — только и всего. А люди-то стоящие, толковые, хорошие, может быть, даже замечательные люди!

Не сработались. Невелик грех! Разлучите их — и вся недолга! Одного, скажем, оставьте на месте, а другого переведите…

Шелушенков мог теперь вздохнуть свободно и легко.

«Не сработались…»

Это как раз та формула, которая ему до зарезу была нужна. Она, не задевая его самолюбия, как нельзя лучше объясняла конфликт между ним и подполковником Климовым. В самом деле: политработник Шелушенков — сторонник более энергичных и радикальных мер воздействия на недисциплинированных солдат и офицеров; Климов — тоже неплохой политработник, но, как думалось майору, излишне мягок и любит оригинальничать; для Климова все люди одинаково ценны, только-де нужно уметь к ним подойти.

И вполне естественно, что, придерживаясь иной точки зрения, он, Шелушенков, не сработался с этим философом.

Итак, к Шелушенкову вернулось душевное равновесие, в котором он сильно нуждался. Теперь он не носил в сердце особенно большой обиды ни на Климова, ни на Лелюха, ни на военного следователя, ни на Ершова, ни даже на того солдата, который в конечном счете был главной причиной его ухода из части. Алексей Дмитриевич ждал удобного случая навестить полк. И всякий раз, когда он думал об этом, его охватывало какое-то волнение. Это ощущение было странным и удивительным.

Шелушенков много слышал и читал о любви солдат и офицеров к своей части, к ее традициям, заслугам. И сам в беседах с однополчанами не раз говорил о ней, но в душе не очень верил в реальную возможность такой, как он думал, абстрактной и беспредметной любви. «Можно любить мать, отца, жену, детей, друга, наконец! — рассуждал он. — Это естественно. В этом есть что-то физиологическое. Но можно ли полюбить полк, скажем, батальон, роту?.. Я лично в этом не уверен». И вот сейчас собственное сердце подсказало ему, что полюбить все-таки можно.