— Ребята, скажите, вы на меня обижаетесь?

— Да с чего ты взяла? — закричали они хором.

— Нет, ребята, я серьезно. Правда, не обижаетесь?

— За что же, Настенька? — улыбнулся пожилой комбайнер. А сидевший рядом с ним чумазый, усыпанный золотыми веснушками и забрызганный машинным маслом тракторист, пряча озорные свои глаза, вдруг спросил:

— Вот только почему на свадьбу не приглашаешь?

«Ах вон оно что! Так я и знала!»

Настенька вспыхнула вся, потом побледнела.

— На какую свадьбу? Ты что, Вася, белены объелся?

— Все говорят…

— Дураки говорят, а ты их слушаешь!

Губы Настеньки покривились, глаза заблестели слезами, и она бегом выскочила из мастерской.

Всю дорогу она думала о Селиване, уже обвиняя его и в том, что случилось с ней в МТС. Войдя в свою избу и, как всегда, увидев там Володю Гришина, она с такой яростью набросилась на него, что тот пулей вылетел на улицу.

— Чтобы ноги его у нас больше не было! — закричала она на мать и залилась слезами: теперь Настенька знала, что то, чего она так не хотела и так боялась, уже свершилось в ее душе, что она сломлена. Выплакавшись, она ненавидящими глазами посмотрела на мать, вяло усмехнулась, поморщилась и сказала: — Поздравляю, мама. Будет так, как тебе хотелось. Готовь подвенечное, где оно у тебя там?..

На другой день, веселая и беспечная, Настенька шла под руку с Володей Гришиным в сельсовет регистрировать брак.

А уже через месяц она стала замечать за собой то, что и должно было рано или поздно произойти с нею: Настеньке все чаще хотелось остаться одной в своей комнатушке. Вот и сегодня, в это воскресенье, с самого утра она почувствовала, что ничего еще в жизни так не желала, как того, чтобы поскорее ушел куда-нибудь муж. А Володя словно бы чуял неладное и не отходил от нее, все ласкался, целуя и вороша мягкие, струившиеся сквозь его пальцы волосы жены. А Настеньке думалось, что, если так продлится хотя бы еще один час, она может умереть. Но вот Володя наконец оделся и хлопнул дверью.

Настенька бросилась на кровать и долго беззвучно плакала. А потом насухо вытерла глаза, села у окошка, подышала на него и в образовавшийся крохотный влажный глазок долго глядела куда-то далеко-далеко на этот огромный холодный мир, пока там, у горизонта, не умерли, поблекнув, разноцветные краски заката.

О чем она думала?

О том ли, как несправедлива бывает к людям судьба?

О своей ли роковой оплошности? Или о том, как сложна жизнь на земле и как трудно быть взрослой на этом белом свете? Может быть, она впервые узнала, что такое несчастье? Ведь кому-то очень нужно, чтобы человек знал и это, а узнав, сказал в горькое свое утешение: «Жизнь прожить — не поле перейти».

Старшина Добудько жил не в офицерском общежитии, а в рыбачьем поселке на берегу моря, в трех-четырех километрах от расположения полка. Поселок большей частью был заселен чукчами, но там жили также русские и украинцы, и среди них такие, которых можно было назвать коренными жителями Дальнего Севера. Добудько давно уже успел перезнакомиться со всеми и проводил среди них «политико-разъяснительные» беседы. С помощью жены он сравнительно быстро научился разговаривать по-чукотски и теперь довольно бойко балакал с охотниками, рыбаками и оленеводами, а своим однополчанам рассказывал, что он отнимает хлеб у местных шаманов.

— Однажды так заспорил с одним, — хвастался Добудько перед полковыми товарищами, — что припер его до стенки. А он разозлился и давай есть мухомор — это он заместо горилки, чтоб одурманить себя. Наелся так, что очи на лоб полезли…

— Это ты, случаем, не о тесте своем сказки сказываешь? — подзадоривали Добудьку однополчане, которые всегда с охотой слушали побасенки старшины.

— Ни! — отвечал Добудько с важностью. — Мой тесть — потомственный охотник на песцов. Его я давно перевоспитал, сам зараз с шаманами воюет, аж клочья от них летят!

Иван Сыч и Петенька Рябов без труда нашли хату своего старшины. Возле нее солдаты увидели трех малышей, как капли воды похожих друг на друга и различавшихся только ростом. Шапки у них были сшиты из шкурок молодых оленей, на ногах — что-то похожее на унты (потом уж Добудько пояснил, что это не унты, а плекоты — так местные жители называют обувь из нерпичьей шкуры). Дети играли, не замечая подошедших. Наконец старший увидел, что-то крикнул братьям, и все трое, вмиг прекратив возню, уставились узкими горячими глазами на незнакомых солдат. Несколько секунд длилось это немое изучение детьми неведомых пришельцев. Потом старший осмелился и спросил:

— Солдаты, вы к папе?

— Да, солдат, к папе! — радостно ответил Петенька, любуясь детьми и удивляясь, что чернявые чукчата умеют говорить по-русски, в то время как этот язык их батьке не всегда по силам. — Он нас просил зайти. Он дома?

— Дома, дома! — хором закричали ребятишки и помчались в хату. — Папа, папа! К тебе пришли!.. Солдаты!..

Добудько встретил гостей в коридоре и зашумел:

— Оце добре! Заходи, хлопцы. Жинка, встречай!

Петенька юркнул в избу первым.

— Смотри, теленок! — закричал он что есть мочи и страшно смутился: увидев теленка, он забыл поздороваться с вышедшей ему навстречу улыбающейся женщиной.

— Здравствуйте, — застенчиво сказала она, — извините, что я так… Легко ли нашли нас?

— Знакомьтесь, хлопцы, — выручил Петеньку хозяин. — Це моя дружина… жинка моя. Точно. А это, Маруся, мои солдаты — вот это Рябов, а вот это… это Ваня, — сказал Добудько, запнувшись: он из деликатности не захотел назвать Сыча по фамилии. — Садитесь, хлопцы!

Солдаты присели на стулья и принялись бесцеремонно рассматривать хозяйку. Это была маленькая смуглая женщина, похожая на девочку-подростка, с такими же узкими и горячими, как у ее детей, глазами, и казалось странным, что слово «дружина» относится к этому крохотному существу. Еще более странным казалось, что резвящиеся сейчас во дворе мальчишки и то, что кряхтело и посапывало в подвешенной к потолку зыбке, были ее дети, что она была матерью четырех сыновей. Удивило солдат, что жена Добудьки, так же как и ее дети, говорила на русском языке почти без акцента — только буква «л» произносилась ею как-то мягко, с пришипом.

— Вот что, хлопцы. Вы побудьте немного одни. А мы зараз вернемся. — С этими словами Добудько и его удивительная жинка вышли на улицу.

Петенька Рябов и Сыч немедленно перевели свои взоры на теленка, стоявшего в углу на привязи и глядевшего на них своими глупыми ласковыми глазами. Теленок в этом краю был для солдат сущим чудом. Пораженные столь неожиданным явлением, они как-то даже не подумали, что теленок не мог свалиться с луны, что где-то еще должна быть корова.

Иван Сыч подошел к телку, взял в руки его длинные оттопыренные уши и, наклонившись, чмокнул в скользкие ноздри. Затем стал гладить бархатную шею. В том, что это был настоящий теленок, Сыч смог убедиться через минуту, когда животное освоилось и, подцепив шершавым языком угол шинели, с упоением принялось жевать.

Иван блаженно, маслеными глазами смотрел на теленка, не решаясь лишить его этого удовольствия. Однако теленок забирал полу все больше и больше. Сыч испугался, что за испорченную шинель ему влетит, и не от кого-нибудь, а от самого же Добудьки, и выдернул обслюнявленный, сморщенный угол полы. Это, по-видимому, не понравилось теленку, и он, взмыкнув, сильно боднул Сыча в живот. Не ожидавший нападения солдат потерял равновесие и полетел вверх тормашками под заливистый хохот Петеньки. Смеялся и Сыч, радуясь, что ЧП произошло без хозяев и что его конфуза не могла видеть Добудькина «дружина».

Насмеявшись досыта, солдаты приступили к осмотру комнаты, в которой держался легкий запах нерпичьего жира и дубленых оленьих шкур. У каждой стены стояло по одной кровати. Большая, двуспальная — супружеская, три маленькие — детские. На стенах висели фотографии, причем на каждом снимке можно было обнаружить самого Добудьку в том или ином виде. Приглядевшись, солдаты сообразили, что по этим снимкам можно прочесть всю несложную биографию старшины.